Адмирал Колчак - Валерий Дмитриевич Поволяев

кислая, скулы сводит, туда обязательно надо добавить сахару.

Вечером Сыроедов действительно принес банку с лимонником – желтой мятой ягодой, начиненной крохотными хрустящими косточками.

– Если сахар у вас есть, ваше благородие, дайте мне пару-тройку глуток, я их растолку молотком и насыплю в банку, – сказал Сыроедов.

– Есть сахар.

– Иначе лимонник может скиснуть. Он вообще может погибнуть от собственной кислотости. А с сахаром он еще и сок даст.

Разговор происходил в палатке. Батарея пока не обосновалась, для офицеров из досок строили помещение, схожее с железнодорожным бараком, только меньшего размера, все имущество лейтенанта вместилось в баул да в фанерный чемодан, сколоченный умельцами на «Сердитом», – в чемодане он держал книги, дневники, приборы, хозяйственную мелочь, в том числе и два матерчатых мешочка с сахаром.

Он достал из чемодана один из мешочков, протянул Сыроедову:

– Сколько надо, столько и возьмите.

О колдовских свойствах лимонника Колчак слышал не раз, говорят, ягода эта – не хуже женьшеня. Зубы, конечно, надо подлечить – опять начали вываливаться. Сыроедов подхватил мешочек с сахаром и через несколько минут уже колотил молотком по пню, превращая сахар в мелкую крошку. Через четверть часа он принес банку Колчаку.

– Вот, ваше благородие! Все сделано на «ять», как в аптеке. Пра-шу!

В желтовато-оранжевой массе лимонника посверкивали искристые кристаллики сахара. В Колчаке что-то дрогнуло – всякая забота размягчала, трогала его, он благодарно прислонился рукой к плечу артиллериста:

– Мешочек с сахаром оставьте себе, я добуду еще.

– Что вы, что вы, ваше благородие! – засмущался Сыроедов, но подарок принял. – Я вам еще ягод насобираю, – пообещал он и неожиданно округлил глаза: – Тут прошлой ночью тигра на батарею забегала, у-у-у! – Сыроедов загудел, как паровоз с Николаевской железной дороги. – Здоровая, гада! Глаза горят, как два фонаря. В холке – метра полтора высотой… Такая тигра совершенно спокойно перемахнет через любой забор, а лапой перебивает хребет корове. Батарейцы еле-еле отогнали зверюгу.

Колчак с сомнением покачал головой:

– Тигр ли это?

– Тигра, точно тигра! Мужики врать не будут. Сурьезные ведь люди.

– Может, с лошадью перепутали?

– Не-а, ваше благородие! Я к чему это говорю… Может, тигру ту завалить? А?

– Зачем?

– И съесть.

– Не надо. Хотя я очень сомневаюсь в том, что это был тигр. Тигры обитают на севере, в уссурийской да в амурской тайге. Здесь для них нет условий.

– Тигра это, тигра, – убежденно произнес Сыроедов. – А насчет завалить – подумайте, ваше благородие! Мясо тигры, говорят, самое полезное среди прочего… среди всякого другого мяса, вот. От всех хворей лекарство, словом.

В этом Сыроедов был прав – и китайцы, и корейцы широко использовали тигровое мясо в своей медицине – съедали они все: и кости, и хвост, и даже усы. Выколупывают глаза, измельчают в пыль череп, перетирают ребра, вываривают кишки и жир, делают вытяжки, а выдубленную шкуру пускают на продажу. Всякий попавший в капкан тигр – это сырье для безотходного производства. Все идет в дело.

– Все равно не трогайте… – Колчак улыбнулся, – эту вашу тигру.

– В распадке стоит полевая батарея, – сказал Сыроедов, затягивая на кульке с сахаром веревку, будто на кисете, – так там тигра собаку съела. Для тигры собачатина все равно что для деревенской бабы это вот самое дело к чаю, – он поднял кулек за завязку, – даже слаще. Страсть как тигра любит собак.

– А вы, Сыроедов, откуда это знаете?

– Дак я по Амуру плоты гонял, многое видел… Знаю! И вареную тигрятину ел. Вкусная!

– Не трогайте тигра! – предупредил Колчак.

– Не буду. Я же обещал ваше благородие! А мясо тигры очень далее пользительное. Я после того, как поел, два года ничем не болел.

Утром, когда Колчак пил чай, сидя в палатке на снарядном ящике, на зуб ему попало что-то твердое, будто в кусок мягкого пышного хлеба, который помощник батарейного кашевара привез из города, из флотской пекарни – хлеб был только что испечен, еще сохранял тепло, – запекся камешек; Колчак нечаянно надавил, поморщился от тихого хруста, почувствовал, как по ключицам у него побежали холодные блохи, выплюнул жеванину на руку.

Сверху лежал зуб. Зуб выпал без боли, без крови. Оторвался тихо и незаметно, словно тень от плоти. Мурашики побежали по ключицам вновь. Еще один… Очередной. Колчак вздохнул. За палаткой, под брезентовым пологом, шумели батарейцы – завтракали.

Еще с ночи зарядил мелкий обкладной дождь, посбивал с веток ослабшую листву, загнал людей под покров – пусть над головой хоть пихтовая лапа будет качаться или клок материи, натянутый на две ветки, а все от мороси малость прикроет, все не за шиворот вода полезет.

Когда же на далеком перевале глазастый мичман Приходько – один из круглоглазых восторженных братьев, пришедших к Эссену любоваться лунной игрой, тот, который был повыше ростом, – заметил далекие движущиеся факелы, со стволов пушек были немедленно сдернуты брезентовые чехлы. 120-миллиметровые орудия были хорошо пристреляны по этому перевалу.

С той стороны ожидали прихода японцев, об этом предупредила разведка, – и Колчак дал команду сделать по перевалу десять выстрелов.

Били вслепую, ориентируясь только на далекие вспышки взрывов – в темноте вспухали хлопки пламени и тут же опадали, увидеть что-либо еще было нельзя. Не занятые стрельбой батарейцы оживленно бегали по позициям – всем хотелось пощекотать япошек, да и устали люди от тревожных ожиданий, от отступлений, от того, что все время приходится отодвигаться «на край скамейки», оставляя площадь противнику, а тут сам Господь подкинул возможность поквитаться за кое-какие обиды.

Несмотря на слепую стрельбу, снаряды легли кучно, батарейные наводчики – народ приметливый, перевал они могли накрыть и вслепую. Утром, на рассвете, к перевалу ушла разведка – посмотреть на результаты ночной пальбы. А вдруг вообще били по заблудившимся своим? Колчак задумчиво помял рукой одну щеку, машинально, на ощупь проверяя, чисто ли выбрита, потом помял другую, поднес к глазам тяжелый морской бинокль.

Все огрузло, скрылось в сером клубящемся мареве пространства: туман смешался с дождевой моросью, с тяжелыми рваными облаками, по-пластунски ползущими по самой земле, – на ветках деревьев они оставляли целые охапки неряшливой, тяжелой, как мокрая вата, плоти, в распадках что-то горело, вонючий дым смешивался с моросью – перевал был закрыт плотно, ничего не видно, о том, кто был накрыт ночными снарядами, сможет рассказать только разведка.

Разведка вернулась через два часа. Руководил ею старый, с седыми висками и лицом, изрезанным морщинами, прапорщик – бывший хабаровский лесозаготовитель. Он сунул голову в палатку лейтенанта, стер рукою морось со щек, стряхнул ее на землю.

– Поздравляю с удачной стрельбой!

– Ну что там?

– Японский обоз заблудился, вылез на перевал не в том месте, батарея его накрыла. Любо-дорого посмотреть, как накрыла. Пара снарядов точно легла в цель – прямое попадание. Одну лошадь, разорванную пополам, даже забросило на десятиметровый камень. Вот силища!

Колчак приподнял клапан над вшитым в