Смерть и прочие неприятности. Opus 2 (СИ) - Сафонова Евгения

— Спасибо вашему секретарю.

— И тебе понравилось.

Ёрничать или кривить душой после всего сказанного Еве показалось глупым.

— Да. Очень.

— Ты поэтому вчера меня не убила? — Кейлус по-прежнему не смотрел на нее; лишь рука его поднялась, накрыв место, вчера пронзенное огненным лезвием. — А ведь могла. Я оценил.

— Ваша сестра убила одну мою знакомую. Которая казалась мне воплощением красоты, — откликнулась Ева обреченно. — Я не хочу стать такой, как она.

На этом месте мужчина все-таки взглянул на нее. С пристальностью, которой, пожалуй, Ева не видела в его взгляде раньше.

— Все хотел спросить, на чем ты играешь, — заметил он внезапно.

Ева в ответ хотела спросить, откуда достопочтенному лиэру вообще известно, что она на чем-то играет. Затем вспомнила, что вряд ли музыкальный гипноз творят те, кто не имеет отношения к музыке, и сдержала неуместные слова на губах.

— Виолончель, — поколебавшись, сухо отрапортовала она. — Это…

— Сиэлла. Так и думал. — Стоя вполборота, Кейлус махнул рукой в сторону местного аналога рояля, ждавшего владельца, мерцая позолотой отделки на черном дереве. Ева со странной смесью удовлетворения и вины заметила, что раненой рукой мужчина двигает немного скованно. — А как дела с клаустуром?

Подозревая, к чему идет дело, она решительно (и честно) мотнула головой:

— Не слишком.

— Жаль. Впрочем, в крайнем случае я потерплю. — Приблизившись к инструменту, Кейлус откинул черную с золотом крышку, явив взору клавиши. — Сыграй что-нибудь.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ОТ 10.01:

— Зачем? — резонно спросила ожидавшая этого Ева.

— Ты так много поняла о моей натуре, всего лишь послушав, как и что я играю. Не считаешь, что мне интересно было бы сделать ответные выводы?

— Так я все-таки поняла что-то о вашей натуре?

— Это была ирония. А, может, и сарказм. И это не отменяет, что мне было бы крайне интересно послушать, как ты играешь, а за неимением в моем доме твоего родного инструмента сойдет и клаустур. — Темные глаза, искоса изучавшие ее лицо, насмешливо блеснули. — Или твои взаимоотношения с клавишами настолько плохи?

— На это меня не купить. Уж простите.

— Ах, просчет. Обидно, — без особого расстройства развел руками Кейлус. — Ладно, тогда, может, просто в знак доброй воли? Сама понимаешь, мне не так часто выпадает возможность послушать иномирян. Пусть это будет нашим маленьким шагом к взаимопониманию.

— Судя по направлению наших бесед до этого момента — сомневаюсь, что мы можем его достичь.

— Слова лгут. И разделяют, пожалуй, успешнее, чем сближают. Музыка всегда честна. В ней посредством звуков сердце говорит с сердцем.

Он говорил очень серьезно. С очень искренним видом. Но Еву почему-то не оставляло ощущение, что над ней потешаются.

С другой стороны…

Помедлив, Ева подошла к широкой банкетке, на которой при желании уселись бы двое. Отложив Люче на расписную крышку, закрывавшую деку, под наблюдением Кейлуса опустилась на черное бархатное сидение, чувствуя себя, словно на зачете по общему фортепиано.

Она не рассчитывала получить от игры какое-либо удовольствие. Более того, сомневалась, что его получит сам Кейлус. Но ей было интересно, какие выводы он сделает. Ведь выводы эти — если, конечно, он соизволит их озвучить — скажут о нем не меньше, чем о ней.

— Прошу, — облокотившись на инструмент сбоку, так, чтоб видеть одновременно ее лицо и руки, сказал импровизированный экзаменатор. — Что угодно.

Ева уставилась на клавиатуру, пугавшую непривычной инверсией черноты и белизны. Эх, Динку бы сюда… Она бы сыграла ему и Шостаковича, и того же Рахманинова. Почему-то Еве казалось, что Кейлус Тибель оценил бы его не меньше, чем его племянник. Переслушивая записи сестры, она как-то даже пыталась открыть Динкины старые ноты… например, до-диез минорной прелюдии, торжествующе мрачной и мощной. Соль-диез минорной, печальной, трепетной и порывистой. Этюдов-картин: ми-бемоль минорной, в которой Еве слышалась величественная губительная песнь черного моря в шторм, ля-минорной, где белые чайки плакали над серыми океанскими водами, и даже «Красной Шапочки». Еве почему-то всегда казалось, что в Рахманиновском варианте истории Шапочка в конце концов перехватывает инициативу охоты и теснит злого волка.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Жаль, что Еве не удалось взять с нее пример. И жаль, что фортепианные сочинения Рахманинова Еве был решительно не по рукам, а Дерозе ждал хозяйку слишком далеко отсюда.

Впрочем, если вспомнить, какие прелюдии — композитора, которого она открыла для себя с этюда, окрещенного «виолончельным» — были ей вполне по рукам…

По привычке отерев не потеющие ладони о платье, Ева поставила мысок туфли на педаль. Вскинула руки, надеясь, что память не подведет. Недрогнувшими пальцами погладила теплые костяные пластинки, отозвавшиеся первым робким «си» — и к мелодии, одиноко запевшей под ее правой рукой, почти сразу присоединились аккорды аккомпанемента в левой.

Ровные восьмые повторяющихся созвучий отсчитывали медленное тиканье безжалостного времени. Мелодический голос постепенно спускался книзу всхлипывающими интонациями падающих секунд, надрывными и скорбными, словно ноющая боль, поселившаяся в сердце после потери кого-то очень любимого. В какой-то миг в отчаянном отрицании неизбежного голос взлетел вверх, чтобы повторить все сначала, словно замыкая проклятый круг — и, смирившись с неизбежным, мелодия замерла. Одновременно с тем, как на чуждом тревожном аккорде остановились исправно тикавшие часы-восьмушки, словно обрывая биение жизни.

Финальные ноты прозвучали после зловещего молчания короткой паузы. То были три медленных, глухих, торжественных аккорда, растворяющихся в вечности, певших последнее «аминь» над свежей могилой; и когда они стихли, а Ева, вопреки ожиданиям даже сейчас забывшись в музыке, опустила руки, Кейлус не проронил ни слова.

Не сразу.

— Шопен? — спросил он, когда Ева, не решавшаяся поднять взгляд на его лицо, уже начала мысленно анализировать все свои промахи.

От этого она вскинула глаза почти невольно.

— Откуда вы…

— Я год проучился в консерватории Лигитрина. Помимо того, что тамошнюю Академию Музыкальных Чар основал один из ваших, туда обычно стекаются все иномирные музыканты. Некоторым из них даже повезло свалиться в прореху с нотами. И часто они выписывали на бумаге свой репертуар, те знания, что принесли в головах… для собственного удобства и просвещения аборигенов. — Кейлус слегка улыбался ее изумлению. — С этой вещью я знаком не был, но угадать стиль нетрудно.

На сей раз его улыбка не была ни насмешливой, ни едкой.

— Да. Шопен, прелюдия ми-минор.

— И почему ты выбрала ее?

— Не знаю. Фортепианный репертуар у меня вообще довольно ограничен. — Отведя взгляд, сцепив руки на коленях в замок, Ева уставилась на рукописные ноты, лежавшие рядом с Люче на крышке, по которой цветами вились золотые узоры. — Но она… чем-то напоминает о вас, мне кажется.

Он не ответил. И когда Ева искоса посмотрела на него, уже не улыбался. Лишь отстраненно и задумчиво уставился куда-то на клавиатуру.

Точно всерьез обдумывал что-то.

— Это очень печально, — рискнула она высказать мысли, при взгляде на ноты контрапунктом сплетшиеся в голове с облегчением, что ее довольно корявенькое исполнение как минимум не вызвало нареканий. Впрочем, настоящий мастер и должен прощать несовершенства начинающих. — Что вашу музыку не понимают.

— А, так ты и об этом знаешь? — отстранившись от лакированной крышки, мужчина отвернулся. — Одно время я пытался писать понятно. То, подо что до сих пор радостно танцуют придворные идиоты. То, что их дочери до сих пор пищат дурными голосами на званых вечерах. И понял, что между популярностью и самоуважением я выбираю второе. Даже тысяча похвал от глупцов не залечит язвы, которые открываются в душе от осознания, на что ты размениваешь себя и свой талант. — Подойдя к окну, он сплел за спиной опущенные пальцы, глядя в сгущающуюся темноту. — Никогда не продавайся, девочка. Что бы ни стояло на кону. В итоге всегда заплатишь большим, чем приобретешь… только понять это сразу вряд ли сможешь.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})