Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— За Америку, — слегка приподняла я свой стакан. — У каждого из нас своя Америка.
Он отпил из бокала и приступил к стэйку.
— Верно, — осторожно жуя вставными зубами, произнес он. — Каждый носит в душе свою Америку. Ваши предки, не далее чем в прошлом поколении, прибились к этим берегам, чтоб урвать себе кусочек американского процветания. Не правда ли? Бежали из одной чужой страны, России, скажем, или Польши, в другую, тоже чужую. Уже кем-то построенную и достигшую расцвета.
Прибежали на готовое и впились зубами в чужой, совсем иными руками приготовленный пирог. Мои род в Америке, к вашему сведению, семь поколений…
— Но задолго до вас, — перебила я, — здесь жили подлинные американцы, не пришельцы из нищей Европы, а свободные и свободолюбивые индейцы… которых ваши предки нещадно истребили, чтоб отнять их земли, их угодья… То есть отнять чужое, не принадлежащее по праву. Так что и вы, и мы, в сущности, пришли на чужое. Но лишь с той разницей, что мы не пролили ничьей крови.
— В первую очередь, мы орошали эту землю своей кровью. Великая дорога на Запад, по которой продвигались в своих фургонах отважные пионеры, устлана костями умерших от болезней и стужи младенцев, их матерей, не перенесших голода, и их отцов, павших от копья или стрелы. Это не было веселой прогулкой, как изображают нашу историю в ковбойских фильмах евреи из Голливуда. Это были тяжкие страдания и мужество. Поэтому тележное колесо, то самое, с пионерского фургона, до сих пор украшает ворота наших домов. Чтоб напоминать каждому новому поколению, как и кем была создана эта богатейшая в мире страна.
Я рассмеялась, и он с недоумением посмотрел на меня.
— Ваш символ — тележное колесо — подвергся такой же девальвации, как и все ценности в Америке. — сказала я, поддразнивая его. — Новенькое крашеное колесо можно купить за несколько долларов в магазине сувениров и прибить к своим воротам, как это делают совсем зеленые иммигранты, не на фургонах пересекшие Америку, а в подержанных «Фордах». Я бы на вашем месте, имей я столько поколений в Америке, прибила к воротам не банальное тележное колесо, а скальп, длинноволосый индейский скальп, срезанный мужественными предками с убитой индейской женщины или ребенка, и это было бы более точным и нетленным символом. Потому что при нынешнем прогрессе можно всегда заменить обветшалый натуральный скальп на синтетический, скопированный с оригинала.
— Вы язвительны и даже остроумны, — нисколько, по крайней мере внешне, не рассердился он. — Пикироваться с вами занятно, и это скрасит наш ужин. Я принимаю эту игру… но при одном условии. Не переходить на лица и… э… э… без лишних эмоций. В противном случае мы не получим удовольствия от ужина и сохраним друг о друге нелестное, а, главное, неверное впечатление. Идет?
Я кивнула с набитым ртом. Стэйк был сочным и приятным на вкус. Я изрядно проголодалась и отправляла в рот дольку за долькой нарезанного острым ножом, хорошо прожаренного мяса, не отказываясь и от хлеба, которого я обычно стараюсь избежать по диетическим соображениям.
Мягкая, плавная мелодия тихо плыла под бордовым, с золотом потолком ресторана, блуждала среди бронзово-хрустальных люстр, купалась в сизых прядях сигаретного дыма.
Дэниел тоже закурил, вежливо испросив моего согласия. Стэйк он не доел. Салат остался нетронутым. Он явно страдал каким-нибудь желудочным недомоганием. Об этом свидетельствовали нездоровая желтизна кожи на лице и набрякшие мешочки под глазами.
— Мне любопытно, — сказал он с дружелюбной улыбкой, — как вы, молодежь… э… э… и притом либеральная, видите ближайшее будущее Америки.
— Ответить кратко или пространно? — улыбнулась я ему.
— Сначала кратко… а уж потом, если понадобится…
— Наша страна идет к фашизму.
Мой ответ был для него неожиданным. Он вынул сигарету изо рта и долгим изучающим взглядом вперился в меня.
— Вы так полагаете?
— Это и ребенку видно. Такие, как вы, рвутся к власти, и вы ее захватите. Вне всякого сомнения. Деньги-то у вас. А там, где деньги, там и сила.
— Я вас разочарую, если с вами соглашусь?
— Нисколько. Правые, консерваторы всегда были прямолинейны, как… полицейская дубинка. Вы откровенны и не рядитесь в овечьи шкуры.
— Но я бы это не назвал фашизмом…
— А как? Новым порядком? Сильной рукой?
— Пожалуй, это ближе к истине. Разве вы не видите, как остро нуждается Америка в сильной руке, чтоб выбраться из трясины, в которую ее засосало по самое горло?
— Кто же загнал ее в трясину?
— Неужто не знаете? Вы, господа либералы, и ваше окружение всех оттенков, от бледно-розового до кроваво-красного. Вы разоружили некогда сильнейшую державу мира, отучили ее народ работать, развратили всеми видами подаяний из бездонных фондов социальной помощи, выработали неслыханный за всю нашу историю комплекс неполноценности у среднего американца, размякшего и безвольного от порнографии и наркотиков, чем вы его усиленно кормите вот уже два поколения подряд.
— Абсолютный бред, — замотала я головой. — Но дело не в том. Меня удивляет отработанность ваших формулировок. Вы не спорите со мной, а читаете лекцию, тщательно подготовленную и уже повторенную не единожды Я права?
— Воздаю должное вашей проницательности. Я действительно читаю лекции… перед различными аудиториями, и, должен признать, число моих слушателей в последнее время небывало возросло. Сказал я вам это для того, чтобы в нашей дальнейшей беседе вы не ставили под сомнение цифры и факты, которые я приведу. Они тщательно выверены специалистами и подтверждены документально.
— Вы профессиональный лектор? Я так и не знаю рода ваших занятий.
— А это мне кажется необязательным при нашем… э… э… кратком знакомстве. Я не преподаю в колледже…
— Слава Богу…
Он невесело рассмеялся.
— И даже если б и решил заняться преподавательской деятельностью, то, смею вас уверить, еще некоторое время тому назад мне пришлось бы преодолеть неимоверные препятствия на пути к кафедре. Почему? Потому что, милое дитя, все университеты и колледжи Америки оккупированы либералами, и таким, как я, с моими взглядами, туда даже нечего было соваться. Не подпустят к студентам даже на пушечный выстрел. Кстати, известна ли вам такая цифра? Среди преподавателей в Америке семьсот тысяч ваших соплеменников, евреев. И в средствах информации: кино, телевидении, радио, газетах — примерно столько же. Не слишком ли много для такой сравнительно малой по численности этнической группы? Кажется, шесть миллионов всего? Я думаю, не будет преувеличением сказать, что эти важнейшие области духовной жизни страны прочно находятся в руках евреев. А следовательно, у либералов.
— Вы ставите знак равенства между евреями и либералами?
— Вне всякого сомнения. Либерализм — это еврейская национальная болезнь. И, конечно, имеет свои исторические корни. Евреев часто, чаще других, притесняли, подвергали преследованиям, и у них, даже когда они богатеют и добираются до кормила власти, остается своего рода комплекс вины перед другими людьми, обойденными судьбой, и лозунги либералов кажутся им единственной панацеей от всех социальных бед. Всю эту шумную и скандальную кампанию за равные возможности для черных и белых вели в основном евреи.
— Я не стыжусь этого.
— Вот видите. Даже сейчас, когда печальные плоды вашей деятельности налицо, вы не чувствуете раскаяния… Или хотя бы сожаления.
— В чем?
— Да хотя бы в том, что вы сами себе навредили. Уже не говорю о цене, которой расплачивается за вашу деятельность вся наша страна. Американские негры, которые и прежде жили получше, чем большинство белого населения Европы, и были трудолюбивой, лояльной и глубоко религиозной частью нашей нации, подхлестнутые и развращенные либеральными агитаторами, превратились в национальное бедствие. Черные не хотят работать и за это получать средства на жизнь. Их устраивает безделье, ибо либеральное государство и так прокормит их, оденет, обует, будет обучать их детей в школах и в колледжах и бесплатно содержать в госпиталях, когда они объедятся наркотиками. Черные сейчас возомнили себя хозяевами Америки и абсолютно убеждены, а это вдолбили им в головы вы, что каждый белый виноват перед ними за то, что их предков привезли из Африки на невольничьих судах и продали в рабство. Никогда, за всю историю, Америка не знала такой расовой ненависти. Причем односторонней. Открыто декларируемой неприязни и враждебности черных к белым. А с другой стороны, растерянность и безволие белых, поверивших вашим либеральным бредням и отравившихся чувством вины перед черными за дела своих предков. Посмотрите, до чего дошло. С наступлением темноты белое население боится высунуть нос из дому. Улицы городов и парки стали местами почти безнаказанного разгула черных. Здесь, в Нью-Йорке, даже в самом центре, в Манхэттене, столкнувшись с черным, так и ждешь, что он плюнет тебе в лицо. И будешь благодарить Бога, если только этим, а не ножевой раной отделаешься. Включите, телевизор. Что ни происшествие: убийство, поджог, ограбление — ведут в наручниках черных, и они, не стесняясь, с вызовом смотрят на вас с экрана.
- Моня Цацкес – знаменосец - Эфраим Севела - Современная проза
- Попугай, говорящий на идиш - Эфраим Севела - Современная проза
- Белые дюны - Эфраим Севела - Современная проза
- Тойота-Креста - Михаил Тарковский - Современная проза
- Пестрая компания (сборник рассказов) - Ирвин Шоу - Современная проза
- Бессмертная история, или Жизнь Сони Троцкой-Заммлер - Иржи Кратохвил - Современная проза
- Перед cвоей cмертью мама полюбила меня - Жанна Свет - Современная проза
- Эстония. Взгляд со стороны - Борис Юлегин - Современная проза
- Те самые люди, февраль и кофеин - Екатерина Репина - Современная проза
- Клуб Ракалий - Джонатан Коу - Современная проза