Владимирские просёлки - Владимир Солоухин

Те стенки, где должен возникнуть рисунок, натирают пемзой, делают их матовыми. В таком виде изделие поступает в руки художнику. Теперь ни за что не скажешь, что изделие сделано из обычного картона – оно благородно сверкает под электрическим лучом, как черное полированное дерево.

Художник Игорь Кузьмич Балакин (из более молодого поколения, чем основатели и ветераны мстерской миниатюры) посвящал нас в разницу стилей.

– Палех, – говорил он, – за основу взял черный цвет шкатулки. У них черный цвет активен. У них он – цвет. – И он показал шкатулки, расписанные в Палехе, на которых небо было черное. – Если нужен палешанину черный конь, то он не пишет его красками, а создает при помощи готового фона шкатулки. Итак, черный цвет изделия активно входит в живопись у палешан.

У нас он нейтрален. Смотрите, небо цветное, голубое, с белыми облаками. Это главное отличие. Кроме того, Мстера более орнаментальна, вычурна. Мы наблюдаем здесь вытянутость людей и построек, у Палеха все более реалистично и просто. Взглянем еще раз на мстерскую шкатулку: на ней записан каждый квадратный сантиметр, на ней тесно от живописи. А вот Холуй – площади, простору больше. Все трое, в отличие от федоскинцев, – и Палех, и Мстера, и Холуй – применяют золото, а также орнамент. Орнамент не позволяет композиции распыляться, расплываться, делает ее собранной.

– А федоскинцы, у них в чем главное?

– Начнем с того, что они пишут маслом, а не яичной темперой, как мы. Пишут они по перламутру, чтобы горело, переливалось, получается очень эффектно.

Мы шли теперь через живописный цех, куда приходят картонные лаковые изделия с матовыми стенками, припасенными для росписи. Юноши и девушки сидели, наклонившись над столами. В деревянных ложках с обломанными черенками ярко пестрели краски: золотая, красная, желтая, зеленая, синяя, белая. Для каждой краски – своя обломанная ложка. Тончайшие кисточки окунались игольчатыми кончиками своими в ту или иную краску и, скользя по черноте фона, оставляли на нем тончайшую роспись. Мы залюбовались, как девушка, без предварительной наметки, кладет на круглую пудреницу довольно сложный орнамент, сплетенный из серебряных линий не толще волоса.

– Трудно ошибиться, если пишешь, может быть, трехсотую пудреницу. Это ведь не творческая работа, а ширпотреб. Гоним, как говорится, числом поболее, ценой подешевле.

За другим столом мы увидели паренька (и потом видели такую картину не раз), который расставил перед собой ряд изделий и по очереди клал на каждое из них один и тот же мазок. Такой своеобразный поток позволял ему увеличивать производительность труда. Это были пододеяльники из артели имени Крупской, принявшие здесь форму пудрениц.

– А где ваши старики, ветераны, члены Союза художников, заслуженные деятели искусств?

– Они работают на дому. Они-то главным образом, и то изредка, и создают творческие вещи. Все остальное – копирование и ширпотреб.

– А как в магазине, за прилавком, неискушенному покупателю отличить ваши творческие изделия от ваших ширпотребовских?

– А ему и отличать не придется. Творческие работы наши в продажу не идут. Их мы делаем для музеев, выставок, иногда для подарков.

Молодежь наша со стариками в конфликте. Она реализма требует, а те стоят за иконописные условности. Посреди колхозного ржаного поля он норовит обязательно написать традиционную новгородскую горку. Есть такой элемент в иконописании. Или рядом с пограничниками новгородская горка – представляете? Одно обстоятельство заставляет нас быть осторожными. Несколько лет назад мы едва не утратили свое лицо.

Дело в том, что в годы войны, как вы знаете, союзниками были американцы. Почти вся наша продукция шла к ним, за океан. А им нравилась старинная, иконостильная роспись. Вся артель ушла в иконописный стиль.

Хорошо, кончилась война. Мы продолжаем свое дело. Но на внутреннем рынке, увы, старина пошла плохо. Чтобы спасти положение, пришлось пойти на первостатейную халтуру: Мстера занялась репродуцированием картин. Появились все эти «Аленушки», «Мишки», «Сосны во ржи», ну и так далее, вплоть, скажем, до «Письма с фронта». Это была другая крайность. Так вот и потеряли было свое лицо.

Сейчас снова вошли в стиль, но уж не теми. На кистях художников остался осадок реализма, и теперь с ним ничего не сделаешь. Кстати, а как вы считаете, должны или не должны мы идти к реализму?

– Так ведь, как его понимать…

Вопрос был поставлен неожиданно и в упор, трудно было не растеряться. Читателю вопрос может показаться странным, еще более странной покажется ему заминка и растерянность вместо ясного и четкого ответа: все искусство должно идти к реализму! Нет, в нашем случае не все так просто.

Если бы народная сказительница пользовалась реалистическими (а не сказочными, не былинными) художественными средствами, скажем, поэтическими средствами Твардовского или Асеева, то она из народной сказительницы превратится в рядового поэта, да и не в рядового, а в самого последнего, потому что где же ей угнаться за современными поэтами!

Да и вообще сомнительна сама целесообразность воспевать современность былинными средствами. Содержание диктует форму. О Соловье Разбойнике – былинный лад, об Отечественной войне – стихи Твардовского.

А поскольку единство формы и содержания заглавное условие искусства, постольку и дело с мстерцами очень не просто. Их рисунок условен. Взгляните на эти вытянутые фигурки, на эти короткие руки, на эти ноги, одна короче другой. Когда изображается сказочный сюжет – это не страшно, но коль скоро дело коснется трактористов или пограничников – получается смешно. А отказываться от стиля нельзя, переходить на станковую живопись – нельзя, потому что нельзя же мстерцам всерьез тягаться с Пластовым, Юоном, Сарьяном, Неменским…

Вот почему даже сам Игорь Балакин, задавший нам каверзный вопрос, даже он, владеющий вполне и, значит, лучше всех мстерцев реалистическим рисунком, находит удачи в сказочных сюжетах.

Условный стиль мстерской миниатюры требует сказки, сказочности, а при прикосновении к реальной действительности – эпичности и высокой романтики.

Тарас Бульба Игорю Балакину удался, а за «Человека в футляре», за «Братьев Карамазовых» или, к примеру, за «Клопа» Маяковского он, верно, и не возьмется.

– Игорь Кузьмич, – спросили мы, – вы знаете все нужды артели, что, если, как в сказке, вам сказали бы: загадывайте желание, исполнится! Что бы вы загадали?

– Переведите нас из промкооперации в Министерство культуры, попросил бы я.

В это время девушка-секретарь отозвала художника, она сказала, что пришел Морозов.

– Вот вам и удача! Наш патриарх, заслуженный деятель искусств, зачинатель, хранитель стиля, пришел сам. В последнее время глаза его слепнут, да и руки, видно, дрожат. Поддерживаем мы его, даем шкатулки на роспись, а в дело они, по секрету скажу, не идут. Ему говорим: хорошо, Иван Николаевич, старый конь борозды не портит, а сами видим, что сдал, окончательно сдал старик, пора на отдых. Вот и сегодня все должно повториться. Покажет работу, с надеждой будет смотреть в глаза. Может, надо бы сказать ему правду, рука не поднимается на седую голову, тянем…

В кабинете Игоря Балакина дожидался, присев к уголку длинного стола, седой, коротко подстриженный старик в серой, под цвет волос, рубахе. Возле старика, на уголышке стола, завернутое в плат изделие.

– Ну, показывай, чем нас порадуешь, – пожалуй, чересчур бодро спросил Игорь Кузьмич. – Разворачивай свою жар-птицу.

Старый мастер развернул платок. Руки его дрожали.

– Так, ну-ка, к свету поближе. Так. Есть еще порох в пороховницах!

Морозов не пошел к свету, а остался стоять с платком в руках возле стола. Плечи его вдруг затряслись, он повернулся и молча вышел из кабинета.

– Понял, значит. Ну что ж, когда-нибудь это должно было случиться. Зайти бы к нему сегодня нужно, тяжело старику!

На шкатулке был изображен сюжет из «Дубровского». Лица у людей искажены, кое-где даже лицо находит на лицо. Это был конец.

Часа полтора спустя мы вошли в избу Ивана Николаевича Морозова, обыкновенную деревенскую избу, с кухней и горницей, с половиками, с фикусом, с геранями, с швейной ножной машинкой, с пышной, вровень со спинками, кроватью и настенным ковриком над нею.

В переднем углу – рабочий стол старого художника. Иван Николаевич до нашего прихода занимался приборкой. Множество деревянных ложек с обломанными черенками, в которых растирают темперу, были протерты насквозь. Никогда не загорятся в них больше яркие волшебные краски. Кисточки, склянки, банки – все собрал Иван Николаевич в одно место, чтобы унести с глаз долой, чтобы не бередили его больного сердца да чтобы и в горнице не мешались.

– Неужели никогда, хотя бы для себя, для развлечения, что ли, не возьметесь за кисть? – спросили мы у Морозова.

– Больше не возьмусь, совсем отработался. И что ж, мне семьдесят три года. Я тридцать лет в одну точку работал. Как ни мала вещица, а всю ее за работой не видишь, в одну точку глядишь. Так тридцать лет.