Железный тюльпан - Елена Крюкова

— Люба!..

— Я не Люба.

Она плыла под ним, втекала в него, как река. Ее ноги оплетали его, как ветви. Ее руки обжигали его мокрую, бугрящуюся спину, ощупывали, дрожа, его худые ребра. Она сама, отвечая ему на устремление страсти, подавалась к нему, навстречу, еще, еще сильнее, вот так.

— Ты… не Люба?.. а кто… зачем… а, мне все равно… все равно… я люблю тебя — любую… под другими именами… нищую… под забором… в блеске богатства… какую хочешь… молодую… старую… если ты обрюзгнешь, покроешься морщинами, обвиснет твой живот… потухнут глаза… и тогда я буду любить тебя…

— Я Алла, — она нашла, плача от радости, лежа под ним, извиваясь, губами его рот, и снова они задохнулись, играя языками, и нырнули в золотую тьму. Она оторвалась от него. Коснулась губами, зубами тусклой золотой сережки в его правом ухе. — Зови меня Аллой. Так зовут меня.

Их тела тусклым старым золотом светились во мраке, на грязном дощатом полу, на сваленных второпях в кучу старых штопанных тулупах, кофтах, плащах, добытых по дешевке, за копейку в развалах привокзального сэконд-хэнда.

* * *

У меня было мало времени.

У меня оставалось уже очень мало времени.

Я устроила сцену Беловолку. Я ворвалась к нему в кабинет, он был, слава Богу, один, без Изабеллы и без Вольпи — а куда, кстати, исчез Вольпи?.. вторую неделю я не видела его, — и, внаглую наставив на него палец, будто пистолет, недолго думая, я заорала: «Все! Хватит! Не хочу больше притворяться! Ты убил Любу! Это ты! Ты!»

Я брала его «на арапа». Я уже умела читать по лицу, врет человек или говорит правду.

И я поняла, что нет, не он. Что никогда он не смог бы сделать этого.

Он побелел от негодования. Он открыл рот, чтобы ответить мне, чтобы выпалить мне в лицо что-нибудь обидное, оскорбительное, чтобы оглушить меня, посадить на место, — и ничего не смог выдавить из себя. Он стоял передо мной молча и глотал ртом воздух. И я видела, как на его лице крупными буквами было написано: «ТЫ ДУРА, АЛЛА СЫЧЕВА. ДУРА ИЗ ДУР».

Я шагнула к нему. Он в негодовании махнул рукой, и со стола, из-за которого он вскочил, когда я ворвалась к нему, посыпались бумаги, ручки, скрепки, все его продюсерское канцелярское хозяйство — он, как обычно вечером, копошился с бумагами, с контрактами, с договорами. Он занимался устройством концертов Любы Башкирцевой. Он занимался твоими концертами, дура! Он сделал тебе судьбу! Он сделал тебя певицей! А ты… А ты нападаешь на него, обвиняешь его в том, чего он, ты сама поняла это лишь сейчас, не смог совершить. Гляди, у него даже в глотке все слова смерзлись.

«Ну, прости, — сказала я, отступив на шаг. — Ну, я погорячилась…»

Он отвернулся от меня к стене. Он молчал.

Это молчание многое сказало мне. Оно сказало мне: «Ты не думаешь, Алла, что я могу устать от твоих выходок? Я тебя создал, и я тебя разобью молотком, живая статуя. Не думай, что ты тут дирижируешь оркестром. Я заказываю эту музыку, я и плачу. Я хозяин и барин».

Дело плохо, Алка. Просить прощенья?!

Ну, уж до такого унижения ты еще не дошла.

И все же надо сказать хоть что-ниубдь. Молчание затягивается. Впору одеться и уехать вон из дома. И, быть может, навсегда.

«Извини, Юра, — выжала я из себя, как краску из тюбика. — Ну, извини. Мне страшно. Мне просто страшно».

Когда я сказала — «мне страшно», - меня снова, как это часто бывало со мной теперь, забила мерзкая дрожь.

Он присел на корточки и молча стал собирать с пола бумаги и ручки. Собрал. Положил на стол. Все молча. Повернулся ко мне спиной. Все, Алка, кончен бал, погасли свечи, и в тюрьме твоей темно. Нет, нет, это временная ссора, это пройдет! Он простит тебе! Он же не хочет, чтобы Люба Башкирцева умерла во второй раз… Он не выгонит тебя… Он не накажет тебя…

Я сказала ему в мускулистую, нервно вздрагивающую под рубахой спину: «Юра, прости». Я унизилась как могла.

И тогда он повернулся ко мне. И подошел ко мне. Мои глаза уже набухали слезами. Я уже позорно, гадко плакала, откровенно ревела, хлюпая носом, уже прижималась мокрым лицом к его рубахе, оставляя на белом хлопке грязные отпечатки потекших теней.

И он обнял меня, мой железный продюсер. И я обняла его за шею, и рыдала уже взахлеб, будто прощалась с тем, что уходило безвозвратно, навсегда, и Беловолк тихо гладил мои уже отросшие — пора было делать модельную стрижку — крашеные волосы.

«Аллочка, — спросил он еле слышно, и слезы снова хлынули из меня потоком, когда я услышала из его уст свое настоящее имя, — Аллочка, скажи мне, детка, кто запугал тебя? Кто шантажирует тебя? Зачем ты ищешь Любиного убийцу?.. Я же вижу, я давно вижу, я чувствую, как ты настойчиво ищешь его. Кто тебя к этому принуждает? Ведь сама ты, по своей воле, никогда бы не стала делать этого, правда?..»

Из Парижа пришла открытка, от Рене Милле. «Люба, люблю, целую, bonne chanse, когда будешь в Париже снова? Твой Рене». Алла усмехнулась: хоть этот-то не раскусил ее, не заподозрил. Она блестяще сыграла перед ним роль Любы. Ну, он не так часто видел Любу в жизни, когда человек живет вдали, черты в памяти стираются, заволакиваются призрачной дымкой, и уже непонятно, где там какая родинка торчала, как отблескивали глаза — в зелень или в синеву. Этот — думает, что она настоящая Люба. Вот, милые открытки шлет. И он одинок. Все одиноки. Все ищут общения, любви, на худой конец — внимания; ищут родную душу. Она опять вспомнила Эмигранта, их объятия в подвале, петлю виселицы, раскачивавшуюся над ней в темноте — и задохнулась от любви и горечи.

Разве можно сейчас думать об этом. Ты же не можешь выйти за него замуж. Он нищий, а ты не Люба. И ты не сегодня-завтра сядешь за решетку, как убийца великой певицы.

И у тебя ни копейки за душой. Тебе нужны деньги. Ты же не можешь откладывать, копить подачки Беловолка тебе на наряды, на твой имидж. Он сразу поймет, что ты крадешь эти деньги. Он контролирует каждый твой шаг. Ты — дойная корова. У тебя золотое вымя. За эти полгода, пока ты поешь, он положил на счета Башкирцевой… сколько сотен тысяч долларов?.. тебе и вовек не сосчитать. А у тебя в кошельке мотается жалкая тысчонка — на сапоги, на весенний плащ от Валентино, на тонкий шарфик от Версаче.

У нее было уже очень мало времени. Уже слишком мало.

— Ну что, Серебришка, дорогая?.. Как ты тут?.. Совсем окопалась у меня, да?..

Инна Серебро встречала Аллу на пороге ее захламленной комнатенки в Столешниковом, высоко, на затылке, закалывая длинные тяжелые светлые волосы, впрямь отливающие серебром. Инка всегда была похожа на свою фамилию — серые глаза, серебристый, будто в седину, блеск и лоск гладких волос, матовое, редко загорающее лицо. Губы она красила только бледной помадой. Ресницы не красила вообще. На шлюху она походила меньше всего — на это всегда клевали мужики. Масочка этакой девицы-десятиклассницы: «Нет, в ресторан я с вами не пойду, и провожать меня не надо!» Когда дело доходило до постели, Серебро показывала в подушках и простынях класс бабьего бешенства. Она могла так измотать клиента, что тот уползал на карачках. Все, кто был с ней хоть однажды, искали с ней встреч, но больше одной ночи она никому не продавала.

— Я-то? Отлично. Тепло, светло, и мухи не кусают. Я о квартирке-то с тобой, подруга, и хочу переговорить. Нам ведь эти комнатушки Сим-Сим снимал, как тебе известно. Ну да, он уплатил за год вперед, и этот год я могу тут у тебя крутиться, доживать спокойно. А дальше? — Инна воззрилась на Аллу круглым серым совиным глазом. — Дальше-то что? Возвращаться к Аньке?.. Снова жить, как в трамвае?.. Я от этой лагерно-тюремной жизни, где нары на двоих, знаешь, как-то приотвыкла. Не хочу и не буду жить с Анькой. И она со мной ведь тоже не будет. И как же мы поступим? Слушай, мать, ты ведь сейчас богатая, купи эту комнатенку, сколько она стоит, а потом я ее у тебя выкуплю по дешевке… Как тебе такой расклад?

Алла, не раздеваясь, в плаще, в сапогах рухнула на кровать. О, кроватка, под сколькими мужиками ты тут поскрипела. Как несмазанная телега… Серебро села рядом с ней. Шутливо расстегнула пуговку, другую на воротнике плаща. Пощекотала Аллу под подбородком, как кошку.

— Эй, а это что тут у тебя такое… пластырь, а?.. Боевые ранения?.. — Серебро хихикнула в ладошку. — Или тебя, мать, укусили… в припадке страсти?..

— Укусил один. — Алла улыбнулась, отвела от подбородка любопытствующую Иннину руку. — Целовал-целовал и укусил. Такой синяк поставил, сволочь, что будь здоров. Я сама обработала, наложила повязку. Что ж, шрам останется. — Алла притворно вздохнула. — Говорят, рубцы и шрамы красят женщин нашей опасной профессии?.. Ты не находишь?..

Девушки расхохотались. Серебро вскочила с дивана, потыкала пальцем в пружины под вытертой обивкой: