Внук Персея. Мой дедушка – Истребитель - Генри Олди

Он подхватил с земли мех и взял внука за руку, чего раньше никогда не делал. «Надо по дороге еще раз…» — подумал мальчик. И понял: бесполезно. Хоть по дороге, хоть тысячу раз. Проще снести лбом тиринфскую цитадель, творение циклопов. Дед примирился с Косматым. Что ж, Косматый сейчас убивал деда, как всегда убивал друзей — ласково, не торопясь, к обоюдному удовольствию.

Оставалось одно-единственное средство.

Крайнее.

4

— Бабушку мою не видела?

Рабыня, бездельничавшая у входа в гинекей, дернулась, как от пинка. Разбудил он ее, что ли?

— Бабушка? Госпожа Андромеда… Она ушла.

— Куда?

— Я не знаю. Она не сказала.

Куда могла отправиться бабушка на ночь глядя? Если деда мальчик нашел с относительной легкостью, то где искать бабушку — даже не представлял. Рабыня говорила правду: кто она такая, чтобы Андромеда сообщала ей, куда идет?

— А кто знает?

— Кого там Керы принесли? — донесся из недр гинекея сварливый старческий голос. Выбираться наружу карга не собиралась.

— Это Амфитрион! — крикнула рабыня. — Госпожу спрашивает!

— Не ори, я не глухая. К морю госпожа пошла. Она теперь часто к морю ходит. Только-только вышла. Ты беги, малыш. Ноги молодые, догонишь…

— Спасибо!

К морю дорога одна. Если бабушка только что вышла — он ее обязательно догонит!

— К-куда?! — гаркнул в спину караульщик.

— Надо!

И Амфитрион вихрем пронесся через ворота.

Вечерело. Меж холмами копились смутные тени. Отбежав на полсотни шагов, мальчик остановился перевести дух. Поглядел на дорогу: вроде никого. Зрение в сумерках подводит? На всякий случай он протер глаза; сощурился, глянул из-под ладони, хотя солнца, способного ослепить, не было и в помине.

Дорога пустовала.

Наврала карга! Или напутала. Бабушка ушла давным-давно, а для старой дуры все, что не год назад — «только что». Хорошо еще, если бабушка и впрямь к морю направилась. Иначе ищи ее… По уму, следовало обождать до утра. Или хотя бы задуматься: с чего бы Андромеде — одной, без подобающей свиты — тащиться на берег… Нашлась причина? Значит, вряд ли бабушка, взыскующая одиночества, будет рада свидетелю — хоть внуку, хоть кому. Но деятельная натура Амфитриона требовала: немедленно! Сейчас же! Знал мальчик за собой такое: спать не будет, изведется весь, пока не проверит все возможные способы на излом.

«Не на крыльях же бабушка улетела?» — думал он, быстрым шагом двигаясь в сторону Навплии. Задрав голову к небу — словно надеялся высмотреть там летящую Андромеду — он и впрямь углядел в вышине крылатую тень. «Орел? Точно, орел. Небось, Зевс за бабушкой прислал!»

Засмеявшись, мальчик прибавил шагу.

Андромеду он увидел издалека. Закатный Гелиос прорвался сквозь клочковатую оборону туч, осветив женщину — та застыла на берегу, у кромки прибоя. Длинная тень на песке, мерный шелест волн; безмолвная статуя у воды.

Закат.

Закат жизни.

Амфитрион задохнулся. Печаль была светлой, как осенний лес. Мальчик замер, боясь нарушить хрупкое молчание. Но время шло, закат мерк, подергиваясь пеплом и золой; и он решился.

— Радуйся, бабушка.

— Радуйся и ты, — Андромеда не изменила позы. — Что ты здесь делаешь?

— Я хотел поговорить с тобой.

— О чем?

— О дедушке. Ты же видишь, что с ним творится!

— Вижу.

Женщина обернулась. Ее лицо, подумал мальчик. Что с ее лицом? Взгляд бабушки вызывал оторопь — казалось, Амфитрион был водой в роднике, и Андромеда смотрела сквозь внука, видя позади мальчика кого-то другого. Настоящего. Завтрашнего. Статую на пьедестале — камень грядущих побед и поражений. Очень хотелось оглянуться. Колоссальным усилием мальчик удержал себя от невольного движения.

— Сильный? — Андромеда улыбнулась уголками губ.

И сама себе ответила:

— Сильный, да. Это хорошо.

— Я-то сильный. А дедушка — слабый!

Слова резали хуже острых ножей. Но другого выхода не осталось, что бы там ни значило его имя.

— Ошибаешься.

— Он — пьяница. Его с троноса скинут, а он и не заметит!

— Руки коротки. Тронос твоего деда вровень с Олимпом.

— Бабушка!

— Даже богам не отнять у Персея его имени и места.

— Ага, не отнять! Он как с Дионисом помирился — словно подменили…

— Помирился? Когда?

В голосе Андромеды впервые прозвучал намек на интерес.

— Два года назад! Или нет… три…

— А пьет он с каких пор?

— Вот с тех пор…

— Два года пьет? Три?

— Нет… — смутился Амфитрион.

Что-то было не так. Он все помнил, а вслух сказал — и сразу ясно: неправильно.

— Он с лета пьет. Точно, с лета. Мы из Аргоса вернулись…

— А с Дионисом он когда помирился?

— Выходит, раньше… Давно еще…

В памяти ворочались смутные обрывки, враждуя друг с другом не хуже Пройта с Акрисием. Мириться и складываться в единую картину враги отказывались наотрез.

— Скоро ты будешь помнить то же, что и все, — вздохнула Андромеда. — Это хорошо. Иначе ты сойдешь с ума.

— При чем тут я? Я в своем уме! Надо дедушку спасать!

— Не надо.

— Бабушка!

— Оставь меня. Скоро все закончится, и ты поймешь, что я была права.

— Что закончится? Что?!

— Все.

Она обвела рукой морскую даль.

— Все, — повторила Андромеда. — Уже скоро.

— Когда?

— Десять-пятнадцать лет. Не больше. Я чувствую…

Амфитрион побрел прочь. Ночь валилась с небес темным плащом. Заботилась, кутала с головы до ног в зябкую, безвидную сырость. Озноб пронзал тело до самых костей. Дедушку все бросили. Даже бабушка. Ее бы он точно послушал! А она…

Она смотрела вслед внуку. Рядом с женщиной из подступающего мрака соткался крылатый конь бело-золотистой масти — и на берегу стало чуточку светлей. Сложив крылья, конь оскалил зубы — острые, не лошадиные — но тут же, словно устыдившись, ласково ткнулся мордой в плечо Андромеды. Та положила руку на холку Пегаса[103].

— Ревнуешь? — спросила женщина. — Зря.

Крылатый конь фыркнул.

5

— Сюда! Ко мне!

Перун Громовержца, ударь он ночью во дворец, объятый сном, исполин-гекатонхейр, восстань он из недр земли с целью разрушить акрополь, второй потоп, залей он Арголидскую долину — все напасти, вместе взятые, учинили бы меньший переполох, чем этот безумный вопль.

— Вставайте! Хватит спать!

Мужчины хватались за оружие, развешанное по стенам. Дозорные на стенах, не в силах покинуть пост, до рези под веками вглядывались в сумрак двора. Вопя, как резаные, выскакивали из гинекея нагие женщины. Казалось, враг уже здесь, и волочит их за волосы навстречу рабству и насилию. Мчались мальчишки, выставив перед собой ножи — подарки отцов и старших братьев. Кто-то распахивал оружейные кладовые, призывая разбирать копья. Ковылял Алкей-хромец, проклиная сухую ногу. Бежал Сфенел с мечом в руке. Братья забыли о вчерашнем разговоре, о призраке мятежа. Человеческая плоть выплеснулась из дворца, как вино — из кратера, опрокинутого властной рукой. В едином порыве, готовые сражаться до последнего, они сбегались отовсюду, ибо Персей Горгофон звал сорванным голосом:

— Ко мне!

И откликалось эхом:

— Что?

— Кто?

— Где?!

В испуге разбежались тучи. Ветер, вольный пастух, ринулся вдогон. Луна залила двор желтым молоком. Внизу, под холмом, проснулся город. Гвалт тиринфян вплелся в какофонию, царившую на акрополе. Судя по всему, горожане решили, что Пелопс Проклятый явился в гости заполночь — ворвавшись с отрядом в дремлющую крепость, как и следует доброму другу и близкому родственнику. Горгоны — те, кто ночевал дома — бежали по склону на выручку своему предводителю, собираясь на бегу в крепкий, опасный кулак. А предводитель, голый как при рождении, бешеный, как при взятии Аргоса, пьяный, как сатир в кругу нимф, кричал без умолку:

— Ко мне! Сюда! Я стал прадедом!

И, после краткого, оглушительного мига тишины:

— Ну, стану. Скоро…

— Ты уже прадед, — осторожно сказал Алкей. Верный раб разложил для него ременной дифрос, и Алкей, кряхтя, сел. — Моя дочь тебе кучу правнуков нарожала. И правнучку. Что-то я не помню, чтоб ты так орал…

— Правда, — огорчился Персей. — А я забыл…

И снова воспрял:

— Так то ж какие внуки? А эти, знаешь, какие!

— Какие?

— А такие, что прадед — брат правнука!

Уяснив, что битва откладывается, толпа заворчала. По старой памяти они еще боялись Убийцу Горгоны пуще смерти. До открытых обвинений в безумии — или, не приведи боги, рукоприкладства — дело не дошло. Но бунт зрел в груди людей, грозя однажды вырваться потоком кровавого гноя.

— Тихо! — велел Алкей.

Странное дело — ему подчинились.