Всё тот же сон - Вячеслав Кабанов

После этого стену вокруг кино нарастили. Вообще милиции в послевоенном Геленджике было трудно. Хотя милиционеров было целых два. Бандитов и злых хулиганов, правда, тогда не водилось, и двери в геленджикских домах не запирались, а на берегу можно было оставить любую одежду хотя бы на целый день. И всё же нарушители были. Не только смотрящие кино.

Вот, скажем, Вовка Сыромяха пришёл вечером с кошёлкой и торгует семечками около кино. Ему кричат:

— Сýру!

Это то же, что в Москве «атáс». Сыромяха сорвался, милиционер его почти схватил, Сыромяха делает финты, милиционер скользит в сапогах на газоне, а Сыромяхе хорошо, он босиком, хотя и в кепке, и заворачивает такие виражи, что милиционер плюёт и грозит издаля ему пальцем. Он Сыромяху знает и знает, где живёт, но тот сегодня не пойман и, значит, не вор.

Не знаю, был ли до войны в Геленджике футбол. Знаю про Краснодар.

Когда дядя Володя был мальчишка, имел большую склонность к защите своего достоинства, что выражалось в постоянных драках. Самозащиту прав человека уже тогда считали хулиганством, и году, примерно, в двадцать третьем Володю отправили в Краснодар к бабе Дуне — на перевоспитание. Не успевши ещё оглядеться, ведомый чутьём, вышел он к пустырю, где играли в футбол. Посмотрев три минуты игру вратаря, Володя вежливо ему сказал:

— Отойди-ка!

И сам встал на ворота. Вратарь удивился, и все удивились, но промолчали, решив, что у этого некрупного паренька есть крупные полномочия. А будущий дядя Володя показал им московский класс. Когда игра завершилась, к нему подошли, познакомились и вынесли вердикт:

— Будешь играть за нашу малину!

Это стало приобщением не только к краснодарскому футболу, но к сферам иным, поскольку игроки малины были сплошь банда местной шпаны.

А что касается Геленджика… Да что я говорю! Да как не быть здесь довоенному футболу, когда с той сказочной поры в Геленджике остался стадион! Он весь, по счастью, сохранился. Ни единой воронки не зияло на ровном его поле. И ворота не пожгли на дрова. Выходит так, что после войны сезон на этом поле открыл дядя Володя. Это когда, налёгши на костыли, он единственной левой послал мяч в правый нижний угол ворот, защищаемых его племянницами.

В послевоенном Геленджике футболов было два: наш и взрослый. Наш — каждый день, а взрослый по воскресеньям.

В назначенный воскресный час, верней, задолго до него, на стадион тянулась публика. Сначала с поля удалялись козы. Гонимая коза, как всем известно, делает пробежку полукругом и щиплет травку на прежней линии питания. Но всё же коз совместно изгоняли, и по траве уже бегали и кувыркались одни мальчишки, а взрослые и дамы потихоньку рассаживались с западной стороны, чтобы солнце не било в глаза, — одни на корточках, другие на траве, иные, подстелив газеты. Так возникали трибуны.

Потом подходили футболисты — геленджикская команда. Их почтительно окружали. Кто-то из публики оказывался при часах, у него осведомлялись и поглядывали в ту сторону, откуда должен был появиться противник — команда с Тонкого мыса, с Архипки, с Горячего Ключа, а то и с Майкопа.

Но вот две команды на месте, короткие переговоры относительно правил, поскольку персональное судейство пока не применялось за отсутствием кадров, и — разошлись по раздевалкам.

Раздевалка являла собою тесный и непроницаемый круг, составленный из лиц мужского пола, там можно было переодеть хотя бы и трусы. Приезжая команда оказывалась в подобии спортивной формы с преобладанием одного, допустим, красного цвета, а наши поначалу кто в чём, но всё же с несколько отличной гаммой. Потом началась разминка и выбор ворот.

Футбольное поле отличалось от московских необщим выражением лица: границы его и штрафные площадки обозначались воображаемыми линиями, центр выявлялся по приметам, а ворота сеток не имели. Это всё ничему не мешало, как и отсутствие судьи. Просто где-то на самом крае, за метр от зрительских трибун, в борьбе за мяч атакующий вскрикивал: аут! — и если обладатель мяча оказывался психологически нестоек, он мяч, конечно, оставлял, а крикнувший подхватывал и гнал уже в иную сторону. В спорной же ситуации решал перевес восклицаний и, в значительной степени, зрительский арбитраж. Так же было относительно вскриков «рука», «корнер» или «пеналь».

Игроки геленджикской команды носили почтенные псевдонимы. Вот ловкий, вёрткий Хачек, наш правый край, невероятным образом ушёл в прорыв. Он только что на дикой скорости обыграл защитника и вéрхом перекинул в центр, на Паташона. Мяч не скользит по траве, он скачет… Паташон несёт его коленом, грудью, животом, но мяч, попав на мелкий камушек, отскакивает в сторону, обходит Паташона — на этой скорости его не удержать, а ворота врага в пяти метрах… И Паташон не спрашивает, что ему делать. Он незаметным самому себе движением руки, совсем коротким, чуть подправляет мяч и, падая на правый бок, ударом левой забивает гол! Тут явлен артистизм, и когда раздаётся чей-то грубый вскрик «рука!» — это звучит позорным диссонансом.

На левом крае играл Балерина. Он был невысок. Узкоплечий, но ладно скроенный. Блондинистой, немного рыжеватой масти. Густые, мелко кучерявые волосы его, бегущие назад, никогда не меняли форму. Как бы ни взлетал их обладатель. А он взлетал! Как пух от уст Эола. И стан сгибал и разгибал в полёте.

Когда Балерина шёл по левому краю, он не шёл, он стелился. Когда же защитники опоминались, догадавшись, что это не зрелище, а игра против них, и сворой кидались на Балерину, он с приклеенным к ноге мячом взмывал и делался недосягаем. И если кто не знает изобретателя удара «сухой лист», то пусть теперь узнает, что этот удар изобрёл Балерина.

Он корнер подавал. И ахнул стадион. На глазах изумлённой публики мяч, от ноги Балерины идущий параллельно воротам, вдруг — ни с того, ни с сего, — не миновав ещё ворот, подчиняясь волшебной неведомой силе, свернул влево и, как рыбка, затрепыхался в рыбацких сетях, которые тогда впервые надели на ворота.

А центром защиты играл Иван Иванович, или Дядя Ваня, заведующий баней. Он был всех много старше. Большой, тяжёлый, и только птичья голова, украшенная чубчиком, являла в нём мальчишку. Но тело тянуло к земле, и Дядя Ваня никогда не бегал. Он монументом стоял в самом центре защиты и взглядом притягивал мяч, стремящийся к нашим воротам. Мяч послушно оказывался перед Дядей Ваней, а он спокойно и мощно выбивал его далеко за центр поля или давал такую свечку, что изумлённые мальчишки ахали и громко восхищались:

— У! Выше гор!

Когда игра кончалась, мальчишки как безумные скакали по полю, проигравшие гости уезжали в чихающем автобусе, а наши, сменив футбольные трусы на свои родные, из чёрного сатина, переходили к водным процедурам, благо море было в ста шагах. Это в душ футболисты входят устало. А здесь совсем другое. Ступив на берег, усталость забывали. Какая ж тут усталость? Когда — вот он, наш берег, и вот наше море… Пусть Дядю Ваню увела домой жена, но иные — так молоды, и просолённые их тела и горячие головы уже так чуют море… И радость, безмерная радость рождает вновь обретённую силу… И что же ещё можно сделать, как не вскрикнув криком, от которого шарахаются кони, скачками дикими покрыть четыре метра берега и вломиться в родимое море, гогоча, ныряя, выпрыгивая и бия сомá налево и направо!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});