Вилла Пратьяхара - Катерина Кириченко

Арно опять садится, опираясь на стену и продолжает через минуту уже спокойнее.

— Да я не один такой. Не знаю, как у вас, а на Западе таких как я много. Даже слово новое придумали — downshifting, типа упрощение жизни, движение не в сторону улучшения материального, а наоборот. Не вверх, а вниз по социальной лестнице. Многие уезжают на острова, в Тайланд, на Бали, некоторые даже в Африку или Латинскую Америку, кто как может устраиваются, некоторые заводят маленькие бизнесы, кому-то хватает денег просто от сданной квартиры.

— По-твоему, Лучано — дауншифтер?

— Ну, в своем роде, да. А что он тут еще делает? Пытается разбогатеть на Ингрид, по-твоему? Сколько я за ним не наблюдал, он просто живет. Работает, но это не та работа, что была у нас у всех там . Играет на трубе, часто подолгу замирает и смотрит на море, не замечала? Он просто живет в моменте, не стремится ни к чему. И, кстати, его нельзя заподозрить, что ему просто природы в Италии не хватало. Эта жизнь, о которой я говорю, складывается не из природы. Его Сицилия — одно из красивейших мест в мире, так что не ради моря и внешних красот он сюда приехал.

— А за чем?

— Ну… это сложно сформулировать. Возможно, один из ключевых факторов — отсутствие здесь людей. Люди, они… знаешь ли… фонят . С ними тяжело оставаться собой, не заражаться постоянными желаниями. А если ты чего-то сильно жаждешь — то не получишь. Это такой есть закон. Знаешь, как Будда просветлился? Отказался от жизни, от всего, не ел, довел себя почти до голодной смерти, из кожи вон лез, все перепробовал и никак. И только когда ученики в нем разочаровались и ушли, сам он плюнул на все и тоже уже встал уходить, вот только тут его и накрыло.

— Забавно. А до этого ему мешало желание просветлиться?

— Выходит, что так. Желания — вообще самое страшное, что есть в жизни, и самое неискоренимое. Они заложены всей нашей европейской культурой, всем менталитетом. Они растут в частности из христианства, это очень изгаженная и искореженная религия, одна из самых удаленных от Бога. Возможно, здесь виной то, что она вынуждена была существовать в самом технологически продвинутом обществе, где люди уже изверились во всем. Она примитизирована и популяризирована настолько, что люди давно потеряли нить, суть того, что говорится. Хотя говорится в ней то же, что и в других религиях. На закрытом уровне она еще сохранилась, но на внешнем, народном — церковь уже больше напоминает социальный институт, нежели религию или философию. Ватикан — это отдельная страна, причем очень не бедная… Единственное, что запечатлелось в массовом сознании — это заповеди, да и то потому, что уж больно похожи на уголовный кодекс. Да и цель у них такая же, — они нужны просто, чтоб мы тут все друг друга не поубивали как звери. Христианство уже давно не ориентировано на то, чтоб мы что-то по-настоящему поняли или… Извини, как ни стараюсь, никак не могу избежать этого чертова слова — просветлились. Да и корить христианство за это, пожалуй, и не надо. На самом скрытом уровне оно, так же, как и все другие религии знает, что просветление недостижимо по нашей воле. Это дар, и наступает оно всегда внезапно, а не как следствие совершенных тобой поступков. В этом смысле все религии равны и говорят об одном и том же, просто на разных языках и адаптируя смысл под социо-культурные особенности той местности и того времени, в которой живет их паства… Ты еще не спишь?

— Нет. Я думаю. Что же тогда можно считать подходящей религией для нашего времени? Ну… неустаревшей, адаптированной под наши новые социо-культурные…

— Ну а чем тебе не нравится дауншифтинг как религия?

— А во что тут придется верить?

Арно опять тихонько смеется в темноте:

— В себя, дорогая Паола! Как это ни плачевно — только в себя. В этом и заключается ее «адаптированность» к нашему времени.

Неожиданно его рука хватает меня за плечо:

— Тссс… Слышишь?

Я расширяю глаза от ужаса.

— Что?!

Нащупав топор, Арно держится одной рукой за стену и медленно привстает на колени.

— Где-то за стеной… — почти неслышно шепчет он. — Не шевелись, я сам. 

22

В темноте я чувствую дыхание Арно. Его рука крепко стискивает мое запястье. Мы оба замерли и прислушиваемся к тишине. Дом, как кладбище в полночь, дышит своей жизнью, поскрипывает старческими стенами, шуршит невидимой пылью и дрожит стеклами под порывами ветра, но ни один из этих звуков не напоминает человеческий шум. Снаружи бьются о камни короткие волны, шелестит потревоженная листва.

— Я ничего такого не слышу, — шепчу я в самое ухо Арно.

Он молчит и сжимает мою руку крепче, кивком показывая в сторону коридора и ванной комнаты. Я прислушиваюсь уже более направленно и улавливаю легкий поскрип ставня. В нем подозрительно отсутствует хаотичность, присущая произвольным звукам, производимым природой. Еле слышно, но очень ритмично, жутко, именно по-человечески ритмично, ставень раскачивается туда-сюда. Или вернее — его раскачивают !

— Это в ванной. Там нет щеколды, и я примотала веревкой. Кто-то дергает ставень, пытаясь расшевелить узел, — шепчу я одними губами.

Прислушавшись еще, я становлюсь абсолютно уверена в своей догадке. Это не ночная галлюцинация. Судя по всему, ночной визитер проникает в дом именно через это окно. Подняв глаза к потолку, я пытаюсь представить себя, беззащитно спящей там — наверху, в спальне, в пустом доме — с вором или маньяком, спокойно разгуливающим по первому этажу, и волосы у меня встают дыбом. Даже сейчас, крепко держась обеими руками за Арно и имея явное преимущество перед взломщиком (как ни крути, нас двое, мы вооружены и знаем, что он здесь, а он даже не догадывается о нашем присутствии), меня парализует от ужаса.

Внезапно звук прекращается. На миг дом околдовывает густая тишина, даже волны снаружи замирают перед скалами, но через несколько секунд я вздрагиваю от звука упавшей и разбившейся в ванной склянки. (Возможно, тарелочки с моими кольцами или флакона духов, стоящих на столике под окном?) Значит бечевка благополучно развязана, и жуткий визитер уже в доме!

Я впиваюсь ногтями в руку Арно и отдаю себе в этом отчет лишь после того, как он слегка трясет кистью, пытаясь ослабить мою хватку.

— Где тут выключатель? — шипит он мне в ухо.

— Прямо над тобой.

Арно перекладывает в руке топор и опирается одной рукой о пол.

— Я сейчас встану, а ты залезь за кресло и не шевелись. Когда он зайдет, я резко зажгу свет. Поняла?

В коридоре раздаются неуверенные шаги, скрипит, открываясь, дверь ванной комнаты и по растрескавшейся штукатурке коридорной стены начинает бегать тусклый луч от карманного фонарика. Я перестаю дышать. Фонарик на миг пропадает (пошел в сторону кухни?!), но тут же возвращается обратно и скользит по стене гостиной, выхватывая узорные детали деревянного секретера, изогнутые медные ручки на маленьких декоративных ящичках, неожиданно дергаясь, ослепив себя собственным отражением в зеркале и, наконец, замирая в метре от моего кресла. Я сжимаюсь в клубок и закрываю рот ладонями, пытаясь унять дрожь в челюсти. Забавно, проносится у меня в голове, насколько же некоторые заезженные образы, вроде «дрожать коленями» или «стучать зубами», оказывается, совершенно физиологически правдивы.

— Стоять! — неожиданно выкрикивает Арно, я вздрагиваю, и в тот же миг комната озаряется светом от люстры.

Какой-то миг, показавшийся мне вечностью, я ничего не вижу, оглушенная и ослепленная резкой вспышкой, но уже через несколько секунд глаза привыкают к свету и мне отрывается совершенно дикая картина: стоящий у стены лохматый раскрасневшийся Арно (одна рука так и осталась на кнопке выключателя, вторая сжимает топор и занесена высоко над головой) с удивлением таращится на пойманную жертву; жертва же (в насмерть перепуганном лице ни кровинки, торс согнут пополам, ладонь закрывает голову, защищаясь от удара, рот как-то криво, набок полуоткрыт) — в ужасе взирает на топор.

Все трое мы щуримся от яркого света и пытаемся успокоить дыхание. Придя в себя первым, Арно, наконец, отрывается от стены и делает шаг вперед, устрашающе потрясывая оружием.

— Без паники! Ты кто?

Отряхивая платье от приставших клубков пыли, я издаю что-то похожее на стон и выбираюсь из своего укрытия.

— Спокойно, Арно, убери топор. Это не вор. Это Стас.

Арно только присвистывает и опускает руку, зато сразу же оживший при моем появлении, словно заводная кукла, в которой повернули ключик, Стас разражается целой возмущенно-заикающейся тирадой по-русски:

— Бляяя… Дд…ддетка! Я чуть не ох…ххренел! Кто такой, нах…, этот Рембо и что он делает нн…нночью в нашем доме?! Да еще с этим топорищем! Какое варварство! Этот придурок испугал меня до пп…пполусмерти!