«Свет ты наш, Верховина…» - Матвей Тевелев

А Матлах снова полистал книжечку и продолжал:

— Есть тут за вами должки. Еще с прошлого и позапрошлого года третину не вносили. Треба рассчитаться, добрые люди. Раньше я вас не беспокоил, а нынче год такой, что самому, может, есть нечего будет.

— Чем же нам отдавать? — вздохнула Мария Половка. — Сам видишь, что уродило.

— А это уже не от меня, а от бога, — сказал Матлах и сам вздохнул. — Ну, а если отдать не можете, тогда что же, хоть и жалко мне хороших соседей, но придется вам с земли уходить.

Люди онемели от ужаса. Босые, простоволосые, стояли они перед бричкой, не в силах сразу охватить глубины горя, что на них вдруг свалилось. Только один Федор Скрипка, моргая красными, слезящимися глазами, поддакивающий словам Матлаха, простодушно-виновато улыбнулся и проговорил:

— Что ты, что ты, Петро! То же наша земля, куда нам с нее уходить! Как же со своей земли уходить!

Матлах поморщился.

— Мне вашей земли не надо. Я свое забираю.

— Какая же она твоя? — с той же простодушной улыбкой спросил Федор Скрипка. — Бога побойся! Ты на ней хоть комочек растер?

— Земля моя, — жестко произнес Матлах, — на то и бумаги есть. Была вашей, правда, а стала моей. Я никого не неволил у меня тенгерицу под залог земли брать, сами шли.

— Сами шли, — согласилась Мария Половка и заплакала.

— Поехали, — тронул Матлах за плечо сына.

Тот дернул вожжи, и кони покатили бричку, а люди еще долго в горестном молчании стояли на дороге, и хотя они отлично понимали то, что им сказал Матлах, однако никто из них не хотел и не мог поверить, что они больше не хозяева земли, политой их потом.

А когда стало известно, что Матлах подал в суд, село глухо заволновалось. Чаще, чем обычно, хлопали двери в хатах, шептались друг с другом соседи. Даже те, кого не коснулась беда, чувствовали себя неуверенно: кто знает, может, завтра наступит и их черед? Корчмарь Попша, завидовавший успехам Матлаха, подговаривал селян идти в Ужгород и искать управу. Брожение перекинулось и на соседние села.

В воскресный вечер в корчме у Пошли сошлось много народу; корчма не могла вместить всех, и люди толпились на крыльце и под окнами. Керосиновая лампа тускло светила среди клубов табачного дыма. Все были возбуждены, говорили громко, наперебой; одни советовали послать ходоков к губернатору края, другие — прямо в Прагу, третьи — к аграриям. Сколько было людей, столько мнений, и это сбивало с толку потерпевших.

— Эх! — сокрушенно вздохнул Федор Скрипка. — Был бы здесь Горуля, он бы, верно, сказал, до кого пойти.

Но Горули в этот день в Студенице не было: Гафия болела, и Горуля повез ее в Мукачево к доктору.

И вдруг среди людского шума послышался чей-то голос:

— Знаю, до кого бы оказал, — до коммунистов треба идти!

В памяти людей всплывали голодные походы, забастовки лесорубов, правда, которую не боялись говорить коммунисты в парламенте. Были в крае десятки партий, и каждая на словах стояла за народ, а эта была за народ и на деле, одна-единственная, неподкупная…

Ходоки пошли в Ужгород.

— Вот погляди, погляди, — сказал мне Скрипка, вытащив из-за пазухи сложенную газету, — погляди, что там пишут.

Это была снова начавшая выходить в тот год газета компартии «Карпатская правда». Я развернул ее и увидел на первой полосе фотографию ходоков. Они стояли на широкой асфальтированной ужгородской улице в своих верховинских серяках, с бесагами [31] и дорожными посошками. «Правда и право», — было крупно написано внизу. — «За что их сгоняют с земли?» И дальше шла статья о том, что привело четырех верховинцев из горного села Студеницы в Ужгород.

Я читал внимательно, строчку за строчкой, эту гневную, обличающую статью, подписанную хорошо знакомым мне именем: Олекса Куртинец.

«Нам скажут: право, — писал он, — мы ответим: бесправие. Право там, где правда. Нам скажут: «Вот документы, подтверждающие, что эти селяне не являются больше собственниками земли, а арендуют ее у Матлаха». Мы ответим: «Земля отнята у них обманом, под угрозой голодной смерти».

«…Студеницкие селяне пришли требовать защиты, а не просить милостыни. Сегодня их четверо, завтра будет сто, а послезавтра тысячи. Нельзя молчать!»

Я медленно сложил газету и протянул ее Скрипке. Мне было жарко. Кровь прилила к лицу, и хорошо, что в наступивших сумерках люди не заметили этого.

— Чего вы добились? — спросил я после паузы.

— А это уж наше дело, — уклончиво сказал Соляк.

— Вы что, опасаетесь меня? — и собственный мой голос показался мне чужим.

— Бог тебя знает, — пожал плечами Скрипка. — Бог тебя знает, кто ты есть!

Стыд больно ожег душу. Эти люди не доверяли мне. Я повернулся и медленно пошел прочь от корчмы. «Бог тебя знает, кто ты есть!» А разве это не правда? Разве я сам знаю, кто я? Сказать, что я на их стороне, что Матлах ненавистен мне так же, как и им, что я пошел к нему работать потому же, почему и они ходят к нему внаймы… Но разве изменят что-нибудь мои слова? Ничего не изменят. Отвечать надо было не словами.

32

В Студеницу я приехал утром.

Я не представлял себе еще, чтό мне следует делать. Хорошо зная Матлаха, я понимал, что он вряд ли откажется от задуманного. В своей жажде наживы он не остановится и перед преступлением.

Однако прежде всего я решил повидаться с ним и выведать его дальнейшие планы.

Вопреки ожиданиям я застал Матлаха в ровном и, я бы даже сказал, в хорошем расположении духа. Он только что кончил завтракать. Ел он, как обычно, один, я никогда не видел его за столом в обществе жены или сына; и пища всегда была одна и та же: кабанье сало и кислое молоко; кислое молоко он не любил, но, услыхав от кого-то, что если есть простоквашу ежедневно, человек может протянуть до ста лет, ел ее регулярно и помногу.

Разговор вертелся вокруг удачной покупки скота, планов на зиму и предстоящей нашей совместной поездки в Ужгород, где Матлах намеревался купить оборудование для небольшого поначалу маслозавода, но о том, что произошло за время моего отсутствия, не было сказано ни слова. И не мог я понять: то ли ему не хочется говорить об этом, то ли он не придает этому никакого значения? Только когда обо всем уже было переговорено, Матлах вдруг сказал:

— Скоро, пане Белинец, еще землицы к ферме прирежем.

— Чьей земли, пане Матлах?

— Как чьей, моей!

— Вы хотели сказать, селянской?

Матлах прищурился.

— Была селянская, а теперь моя. Глупые люди!.. В Ужгород ходоки пошли. Ох, и глупы же!..

Но почему люди глупые, Матлах не успел объяснить. С улицы донеслись шум мотора и крики ребятишек.

Я посмотрел в окно. Перед воротами остановилась синяя легковая машина.

— Кто там? — недовольно спросил Матлах, разворачивая по комнате коляску.

Дверца машины открылась, и из нее вылез, отряхиваясь и разминая ноги, мужчина с оплывшим лицом.

— Лещецкий, — сказал я.

Матлах нахмурился.

— Лещецкий? Что его принесло?

Я с досадой отошел от окна и взялся за шляпу. Матлах заметил мое движение и вдруг сказал:

— Нет уж, пане Белинец, вы оставайтесь. Я с ним секретничать не собираюсь.

И по тону, с каким произнес это Матлах, я понял, что он догадывается, зачем приехал Лещецкий, и что мое присутствие может избавить Матлаха от какого-то нежелательного ему разговора.

В коридоре раздался голос: «Дома?»

Дверь в комнату распахнулась, и вошел Лещецкий.

— Э, Михайле! — воскликнул Матлах.

— Слава Иисусу! — произнес Лещецкий по обычаю.

— Слава навеки!

Лещецкий отложил воротник пальто и быстрым взглядом окинул комнату. Взгляд его на какую-то долю секунды задержался на мне.

— А вы разве не знакомы? — хитро, сдерживая улыбку, спросил Лещецкого Матлах. — Это пан Белинец, а то пан депутат Михайло Лещецкий. Прошу знакомиться. Ну, а теперь сидайте, Михайле, сидайте и рассказывайте: что у вас там в городе доброго?

— Что доброго? — сказал Лещецкий, усаживаясь на стул. — Все по-старому: в трудах и заботах…

— По апостольски, значит? Это зачтется.

— И на том спасибо, — в тон Матлаху проговорил Лещецкий, приглаживая ладонями виски.

— А какие же это заботы, пане Михайле, подняли вас в дальнюю дорогу? — спросил Матлах, хотя задавать такой вопрос никак не подобало гостеприимному хозяину.

— Одна забота, — ответил Лещецкий, — о вас.

— Обо мне!.. Ну и шутник же вы!

— Дозвольте вас спросить, пане Матлах… — проговорил Лещецкий, но, взглянув на меня, осекся.

Матлах перехватил его взгляд.

— Спрашивайте, спрашивайте, я человек прямой. У меня нет от пана Белинца секретов.

— Дело ваше, — пожал плечами Лещецкий. — Так вот, прошу вас сказать: что тут у вас произошло такое?

— А что произошло? Не знаю.

И Матлах сделал наивные глаза.