Игры писателей. Неизданный Бомарше. - Эдвард Радзинский

«Как правило, зрители требуют показать им отрубленную голову. Иногда я это доверяю помощнику... моему сыну. Он еще молод, не очень аккуратен и когда обносит эшафот...» – сказал Сансон и замолчал.

Я надел маску палача, и наклеенная бородка, в точности как у его брата, торчала из-под маски. Его брат, «мсье Дижон», также отправился с нами. Он должен был оставаться в карете, пока мы будем внутри тюрьмы, и подменить меня уже на пути к эшафоту.

Чтобы не будить жену Шарля Анри, мы вышли на улицу через подвал. Стены подвала мерцали в пламени свечи – они были увешаны мечами палачей Сансонов. Должность палача передавалась в семье по наследству, и

Сансоны занимали ее чуть ли не с начала XVII века. Почти двести лет они передавали своим детям свои мечи. «Как короли – свои скипетры», – шутил Шарль Анри.

Но нынче палач отправлялся из дома налегке – не то что раньше, когда он вез с собой два меча (если первый не справлялся с головой, в работу вступал другой). Скольких мучений избегли теперь и осужденный, и палач! Всем помогла гильотина – законное дитя нашего века, века технического прогресса...

Был ранний час, но били барабаны – это собирались на казнь отряды национальной гвардии. И на улицах уже появилось много людей – боялись пропустить представление, хотели занять лучшие места.

По дороге Сансон рассказал мне то, что услышал в здании Революционного трибунала, когда получал инструкции.

Они приговорили ее, естественно, единогласно – под радостные крики и одобрительные овации зала.

Она выслушала приговор совершенно спокойно и, не сказав последнего слова ни судьям, ни публике, молча пошла к дверям. В черном платье вдовы она шла мимо торжествующих с высоко поднятой головой. Она показала им, что такое истинная королева...

В Консьержери ее привезли в карете в четыре часа утра.

Она очень устала – все заседания суда шли с раннего утра до позднего вечера. У нее был озноб, опухли ноги. Она бросилась на постель и спала целый час. А потом писала последнее письмо принцессе Елизавете, сестре убиенного короля. И много плакала над этим письмом...

В шестом часу пора было одеваться для встречи с гильотиной. Дочь тюремщика пришла ей помочь. Она попросила девушку прикрыть ее от жандармов, дежуривших день и ночь в камере. Но поняла, что этого недостаточно, и сказала им: «Во имя чести позвольте мне переодеться в последний раз без свидетелей».

У жандармов хватило совести выйти на время из камеры.

Она торопливо оделась в жалкое белое платье. Робеспьер оставил великой моднице только два платья – черное и белое. Оба очень износились. Она сама выстирала белое платье во время прогулки во дворе тюрьмы в маленьком фонтанчике у стены. И всю ночь накануне штопала его и гладила.

Тюремщик, рассказавший все это Сансону, принес в Трибунал последнее письмо королевы. Сансон видел его. Ему повезло... Кстати, ему удалось увидеть и последнее письмо короля перед казнью. Оно было написано каллиграфически ровным, равнодушным почерком. У нее же многие буквы расплылись, потому что она плакала... Письмо было большое, и Сансон за двадцать минут, пока оно было в его руках, сумел переписать всего несколько абзацев.

Он дал мне прочесть свои каракули. И, несмотря на его жаркие просьбы ничего не писать, я сделал копию.

«Четыре пятнадцать утра. Сестра, меня только что приговорили к смерти. Но смерть позорна только для преступников. А меня они приговорили к свиданию с Вашим братом»

Пусть мой сын никогда не забывает последних слов своего отца, которые я не устаю горячо повторять ему: «Никогда и никому не мсти за нашу смерть.»»

Я прощаю всех, причинивших мне зло. И я прошу у Господа прощения за все грехи, которые совершила со дня рождения. И надеюсь, Он услышит мою молитву...

У меня были друзья. И мысль, что я навсегда разлучаюсь с ними и что эта разлука принесет им горе, является одним из самых больших моих земных огорчений, которые я уношу с собой в могилу».

Так что перед свиданием с палачом она вспоминала о Вас, граф.-

В Трибунале Сансон договаривался о карете, на которой повелительница Франции должна была отправиться на казнь. Кареты после революции стали редкостью – знать бежала в них за границу..

И тут произошло отвратительное.

Фукье-Тенвиль объявил, что он один не может решить «такой важный и трудный вопрос». Он послал за советом к Робеспьеру. Но тот тоже ничего не решил и переправил дело назад – на усмотрение Фукье-Тенвиля. И тот, уже поняв, чего хочет хозяин, с адской улыбочкой сказал Сансону: «Почему надо везти австриячку на казнь с этакими привилегиями?»

«Но так было при казни короля».

«За это время революция поумнела. Мы сейчас – страна истинного равенства. Так что королеву повезем в обычной телеге, в которой возят на эшафот обычных преступников. Тем более, как я слышал, это предсказал пострадавший за нее Казот. И нечего просить о глупостях, отправляйтесь в Консьержери заниматься своими делами. Уже в полдень вы должны показать гражданам голову вдовы Капет».

«Его грубость меня взбесила, – сказал Шарль Анри, – и, уходя, я пробурчал: „Мало ли что предсказал Казот... Например, что вам отрубят голову по решению вашего же Трибунала“.

«А про вас – ничего?» – засмеялся Фукье-Тенвиль.

«Он предсказал, что отрублю ее я».

(Хотя я уверен, что палач все это только подумал, но сказать прокурору побоялся. Теперь в Париже люди смелы только в мыслях...)

В шесть утра мы с Сансоном вошли в старый замок – тюрьму Консьержери. Его брат остался в карете. Перед тюрьмой храпели кони – отряд жандармов спешился. У самого входа расхаживали офицеры. Было какое-то приподнятое возбужденное настроение, как во время праздника. И все время били барабаны. В маленьком тюремном дворе уже ждала позорная телега. Как раз заканчивалась женская прогулка. Какая-то очаровательная заключенная с тонкими слабыми руками («плющ нежности» – так назвали бы эти руки в Галантном веке) торопливо стирала белье в фонтанчике. (Потом я узнал, что это была маркиза де Ла Мезонфор.)

При нашем появлении всех заключенных дам грубо загнали в камеры, и двор занял караул. Открыли главный вход – «улицу мсье де 11ари». «Улица палача города Парижа» ждала королеву Франции. Нас провели в ее камеру. Впереди шел Сансон, за ним я – в маске.

Камера была перегорожена. Над перегородкой высовывались лица двух жандармов. Старые обои клочьями висели на стене. У стены стоял маленький столик, на котором лежала Библия. Кровать была в беспорядке – видно, она спала не раздеваясь, прямо на одеяле. Спала последний раз в жизни-

Она была в том самом белом, заштопанном ею платье, плечи прикрыты косынкой. Она сама грубо остригла волосы, и седые, серебряные пряди мешались с белокурыми. Тонкий нос Габсбургов заострился. Белые бесцветные губы, изможденное лицо... Она сейчас была очень нехороша. Только лазоревые глаза и божественная легкая фигура были прежними...

Когда мы вошли, она молча надела белый чепец с черными лентами, прикрывший остриженные волосы.

Следом за нами вошли секретарь Революционного трибунала Напье и еще какой-то чиновник

«Почему он в маске?» – шепотом спросил Напье, кивнув на меня.

(Забавно, но этот Напье, как я узнал недавно, следил за мной по приказанию Дантона. Вот была бы сцена, коли он стащил бы с меня маску!)

Сансон с важным видом ответил; «Это придумал гражданин Фукье-Тен-виль. Он сказал: „Пусть австриячка сразу почувствует холод грядущей смерти“.

Напье хотел продолжить, но тут заговорила королева:

«Я хотела бы узнать, господа, передали ли принцессе Елизавете мое письмо?»

«Я такую не знаю, – ответил Напье. – Если речь идет о сестре казненного преступника Луи Капета, гражданке Елизавете Капет, то я передал ваше письмо, адресованное ей, гражданину Фукье-Тенвилю, общественному обвинителю в Революционном трибунале. Только он может решить судьбу подобного послания, гражданка Капет».

Королева помолчала и, взглянув в мои глаза – в мою черную маску, – сказала:

«Я готова, господа. Мы можем ехать».

«Протяните, пожалуйста, руки», – сказал Шарль Анри, избегая именовать ее «гражданкой Капет»».

«Разве это необходимо? Я слышала, Его Величеству руки не связывали».

Как гордо это прозвучало: «Его Величеству»...

«Палач, выполняйте ваш долг, свяжите руки гражданке Капет», – приказал Напье.

Она одарила его презрительной улыбкой и протянула руки, как протягивают милостыню жалким нищим.

Сансон отвел их назад, связал, но его руки дрожали.

Я взглянул на ее платье и сказал хрипло:

«День сегодня холодный».

Она вздрогнула при звуках моего голоса. Я забыл: у нее был идеальный слух...

«Возьмите что-нибудь потеплее», – предложил Сансон.

«Вы боитесь, что я простужусь, господа? – спросила она и засмеялась, став на мгновение самой собой. – Благодарю вас за заботу, но она излишня. Все исполняют только свои роли. Вы – палачей, я – королевы».