Тень каннибала - Андрей Воронин

Поиски убийцы еще не зашли в тупик, но Сорокин отлично видел, что дела продвигаются в нежелательном направлении. Он мрачнел и раздражался. Вернувшаяся с дачи супруга подлила масла в огонь, сообщив, что за время их отсутствия в дачном домике побывали воры. Взломщики унесли лопату, грабли, топор, счетчик электроэнергии и две жестяные эмалированные кружки. До крайности раздосадованная таким хамством супруга в довольно жестких выражениях указала полковнику на то, что он работает не в НИИ, а в МУРе и что другой бы на его месте… Что сделал бы на его месте другой полковник милиции, Сорокин не дослушал: он вышел из комнаты, так громко хлопнув дверью, что супруга замолчала на полуслове. Она была хорошей женой и умела понимать намеки.

Полковник ГРУ Мещеряков очень скоро выкинул из головы историю с каннибалом: у него были дела поважнее. На Ближнем Востоке набирал обороты очередной кризис, в перспективе грозивший распространиться на весь мир; подбодренный последними американскими инициативами по ПРО, Китай начал пока ненавязчиво, но вполне отчетливо позвякивать ядерной сбруей; напуганная Индия верещала на все международное сообщество, а в развороченном минометными обстрелами Грозном опять начались перестрелки. Жена полковника вернулась из Парижа и привезла ему в подарок новый галстук. Жизнь била ключом и, как выразился какой-то шутник, в основном по голове. Мещерякову было не до маньяка, да и маньяк, честно говоря, совершенно не интересовался полковником ГРУ Мещеряковым.

Маньяк — настоящий маньяк, а не прекративший свое существование Ярослав Велемирович Козинцев — перестал вечерами выходить из дому. Он подолгу гулял во второй половине дня, дышал кислородом пополам с дождем, делал необходимые покупки и вообще жил как все нормальные люди. Правда, были и отличия: он не был связан необходимостью ежедневно ходить на работу и потому не должен был ломать устоявшийся ритм жизни. Он привык ложиться под утро и вставать после полудня и не видел причины, по которой следовало бы что-то менять в сложившемся распорядке дня. С прекращением ночных прогулок у него появилось очень много свободного времени, и он с головой ушел в работу, которая кормила его в течение уже добрых десяти лет. Такое резкое увеличение производительности труда сулило в перспективе неплохой заработок, но о деньгах он не думал.

Он думал о том, как шевелятся по ночам тени на освещенной лунным светом лесной тропинке, как мрачно и таинственно шумят под ветром лохматые черные кроны; он видел мертвый ртутный блеск стоячей воды в прудах и ощущал запахи мокрой листвы и близкого болота. Он мысленно был там, на мокрых от дождя улицах, и ему стоило больших усилий гнать от себя непрошеные мысли: сейчас, когда все само собой сложилось так хорошо и гладко, он просто не имел права рисковать. Он вынужден был признать, что в последнее время несколько увлекся. Он оправдывал себя тем, что был человеком, а человек, как известно, слаб. Хищник убивает только когда голоден; слабый человек может убить ради удовольствия или же для того, чтобы доказать себе и другим, что он не так уж и слаб. Голода он не испытывал: холодильник ломился от отборного мяса. Доказывать что бы то ни было теперь не стоило: он давно доказал свою силу и значимость, заставив многомиллионный город содрогнуться от ужаса. Он вышел против города в одиночку и победил — это ли не доказательство силы? Вооруженные до зубов охотники сцапали другого безобидного психа, которого он заботливо им подставил. Их машины исчезли с улиц. Он часто думал о Козинцеве. Ему было интересно, сознавал ли этот чокнутый, что его подставили, или он с радостью принял всю вину на себя. Несчастный недоумок! Наверное, ему казалось, что, приписывая себе чужую славу, он сможет подняться в глазах окружающих, да и в своих собственных тоже. Что ж, он получил то, о чем мечтал, а заодно и выручил своего прототипа, дав ему столь необходимую передышку.

Он думал о том, что было бы, если бы под руку ему так кстати не подвернулся Козинцев. Думать об этом было тяжело и неприятно, но он заставлял себя. Теперь, когда с помощью бедного сумасшедшего ему удалось немного взять себя в руки, он понимал, что чуть не погиб, чересчур сосредоточившись на процессе, который и в самом деле был очень увлекательным. Это было опасное увлечение. Он потерял меру; возможно, это было какое-то кратковременное помешательство. На протяжении нескольких лет он действовал продуманно и осторожно и вдруг потерял голову. Правда, это оказалось просто восхитительно, словно с его глаз упала пелена, а с рук тесные путы. «Ну и хорошо, — твердил он себе. — Ну, и будет. Будет, будет. Пусть они успокоятся. Пусть они посадят своего психа за решетку, получат свои звезды, грамоты и медали, напьются на радостях водки и угомонятся. Пусть займутся делами. Должно пройти какое-то время, а потом… Потом посмотрим».

Дожди шли еще две недели, а потом вдруг прекратились, и над мокрым городом взошло умытое, яркое, как новенький пятак, летнее солнце. Кое-кто из обитателей микрорайона воспринял это как предзнаменование; остальные просто радовались возвращению хорошей погоды.

* * *

Илларион Забродов свернул на Беговую и, проехав еще немного, припарковал «Лендровер» перед входом в антикварную лавку Марата Ивановича Пигулевского. Прежде чем выйти из машины, он закурил сигарету и выкурил ее до конца, борясь с очень непривычным ощущением: Забродов чувствовал себя как малолетний правонарушитель, забравшийся в чужой огород за клубникой. Вдыхая и выдыхая теплый дым, Илларион огорченно покачивал головой: такого он от себя все-таки не ожидал. Видимо, эта история с маньяком подействовала на него сильнее, чем можно было предположить. Временами Забродову даже начинало казаться, что он чересчур вошел в роль и слегка помешался на этой почве. Во всяком случае, некоторые признаки паранойи были налицо: ему все время чудилось, что за ним неотступно следят. У встречных прохожих были цепкие и одновременно ускользающие взгляды профессиональных филеров, попутные автомобили то и дело мертво садились на хвост потрепанному «Лендроверу» Иллариона, а вид человека, на ходу жующего пирожок с мясом, вызывал у него тошноту пополам с испугом.

Сидя за рулем своей машины напротив входа в антикварный магазин, Илларион старался убедить себя в том, что нервничает совершенно напрасно. Даже если предположить невозможное и допустить, что Сорокин из осторожности пустил за ним наблюдение, это ничего не меняло. Он не был ни в чем виноват, не находился под арестом и был волен передвигаться по городу так, как ему вздумается Что с того, что Сорокин настоятельно не рекомендовал ему этого делать! Маньяка своего полковник так и не поймал и, похоже, вряд ли поймает. Вопреки высказанному Илларионом еще в марте предположению, маньяк тоже оказался прагматиком: после мнимого ареста Козинцева он моментально прекратил свои вылазки, отлично понимая, что в противном случае весь спектакль с подброшенной в холодильник уликой потеряет смысл. «Так что же мне теперь, — думал Илларион, — так и сидеть взаперти до конца жизни?! Или, может быть, переехать в другой город? Но это, в конце концов, так же бессмысленно, как и безвылазное сидение дома: Россия, конечно, больше Москвы, но где гарантия, что в каких-нибудь Чебоксарах он, Илларион, не столкнется нос к носу с тем, от кого прячется?»

Все это было совершенно справедливо, но Илларион по-прежнему испытывал легкие угрызения совести, словно, приехав сюда, нарушил какое-то обещание обещание, которого он вовсе не давал.

— Стареем, — сообщил он «Лендроверу», поскольку других собеседников у него в данный момент не было. — Стареем, нервишки шалят, комплексы какие-то появляются… Ты как, приятель, не испытываешь неприятных ощущений, стоя на мостовой рядом с каким-нибудь новеньким «Бентли»? Смущение? Зависть? Желание как следует наподдать этому задаваке бампером? А? Нет? Ну, значит, у тебя очень уравновешенная психика. Ты у меня британец, истый джентльмен и вообще молодчага. Кстати, ты знаешь, что завод, на котором тебя собрали, твою, можно сказать, родину англичане продали немцам? Продали, продали, так и знай. Ну, не переживай, у нас в Москве тоже, в общем-то, неплохо.

«Лендровер» никак не отреагировал на эту короткую речь. Под капотом у него тихонечко потрескивало и бурлило, словно машина страдала несварением желудка. Это остывал разгоряченный двигатель и стекала по трубопроводам обратно в радиатор охлаждающая жидкость.

Илларион раздавил окурок в пепельнице, ободряюще похлопал ладонью по ободу руля и выбрался из машины на асфальт Беговой.

В лавке у Пигулевского в этот час почти никого не было. Стеклянная дверь приветливо позвонила колокольчиком, и в лицо Иллариону дохнуло корицей, ванилином и еще чем-то очень вкусным и знакомым — в общем, старой, сухой, как порох, бумагой. Запах был слабым, но легко различимым, и Забродов с удовольствием вдохнул его полной грудью, смакуя, как хорошее вино.