Без пути-следа - Денис Гуцко.

Светлана Ивановна оделась, взяла сигареты. Вынула из холодильника и спрятала во внутренний карман пальто бутылку водки. Бутылка обожгла полоской холода через подкладку и трикотажную кофту. Заперев дверь, она пошла по коридору к лестнице — но не к той, что вела на выход, а ко второй, в аварийном крыле. Здесь, хрустя кусками осыпавшейся штукатурки, она поднялась на два этажа, нырнула в прошитый сквозняком коридор и сразу налево, к комнате, где вместо двери полоскалась, вспухая и хлопая, висящая на гвоздях занавеска. Она протиснулась за занавеску и остановилась перед перегородившим комнату шкафом, заклеенным этикетками: в пункте приема за бутылки, очищенные от этикеток, давали больше.

— Дома? — позвала она за шкаф.

Тут же раздался скрип кровати и сонный мужской голос:

— Да дома, дома.

Светлана Ивановна осторожно, чтобы не нарваться, как в прошлый раз, на непотребное зрелище, прошла за шкаф. Но Федор в этот раз был одет, в брюках и пиджаке, хоть и без сорочки. Сорочка сохла, распяленная над кроватью, петельками надетая на шляпки вбитых в стену гвоздей. Сидя на продавленной до пола кровати, головой почти доставая колен, Федор задумчиво скреб виски.

— Вот. — Она вынула и поставила бутылку на грязный стол.

Федор кивнул. Светлана Ивановна подалась в сторону выхода, но так и не сделала шага. Ей почудилось, что трещина в торцевой стене сильно расширилась, и она прищурилась, чтобы лучше видеть. Тем временем Федор вынул из заднего кармана расческу, воткнул ее в волосы.

— Че? Заметила? — хмыкнул он, дергая расческой по волосам. — Ползет, ползет трещинка.

Светлана Ивановна по инерции обвела взглядом остальные стены и потолок, остановила взгляд на выглядывающем из-под второй кровати тазике, в который Федор сложил вещи пропавшей жены.

— Пока не рухнет на х? — Он проглотил ругательство, на ходу заменив его на овощной эквивалент. — Пока на хрен не рухнет, не завалит пару человек, отселять не будут. Я тебе говорю!

Похоже, он начинал поддаваться дрессуре. Глядишь, и отучится при ней материться. Она кивнула неопределенно: мол, я тебя послушала, мне пора — и собралась уходить.

— Ну что, Ивановна! — крикнул Федор, вскочив с пронзительно пискнувшей кровати. — По рюмашке?

Когда все только начиналось, он заявил ей, мрачно глядя в угол:

— А ну-к, Иванна, выпей со мной.

— Чего это вдруг? — удивилась она.

— Выпей, выпей. — Он помрачнел еще больше. — По-хорошему прошу. А то вот люди говорят: что бы тебе меня того? не травануть, к чертовой бабушке! Тогда и пацан без хлопот тебе достанется. Шито-крыто. Ты выпей.

И пришлось разлить и выпить. С тех пор Федор иногда требует, чтобы она пила с ним по рюмашке: страхуется.

— Обойдешься. — Светлана Ивановна окатила его ледяным взглядом. — И больше глупостями не донимай. Можешь не пить, если так.

— А тогда и к пацану моему можешь не подходить, — оживленно отозвался Федор и хлопнул себя по заду. — А?! И бумаги никакой тебе не будет.

Конечно, он просто хорохорится, стращает, но куда это заведет? Он любит стращать. Сашка боится его ужасно. Иногда, приходя пьяный, Федор забирает сына к себе, командует: «Из комнаты ни шагу!» — и Сашка весь день сидит, где велено, на полу между кроватей. Катает машинки. Отец просыпается и умильно гладит сына по голове: «Ах ты молодчина! Папу охраняешь, да?»

Светлана Ивановна посмотрела на него внимательно, и было ясно, что думает сейчас именно о нем, но вовсе не собирается делиться размышлениями.

— За это я тебе заплачу, как договаривались, — сказала она так, будто говорила самой себе, и повернулась к нему спиной.

— Ага, а деньги где возьмешь?

Не оборачиваясь, она бросила:

— Не твое дело, — и вышла.

— Э! Погоди! — крикнул он вдогонку. — Ты в прошлый раз не ответила. Давай-ка каждый день по бутылке! Маловато через день-то, не по-людски!

Это был очередной шантаж, но на этот раз Светлана Ивановна решила не поддаваться. Уговор был таков, что за три бутылки в неделю ей дозволяется забрать Сашку к себе. Но в последнее время Федор упрямо пытается выторговать больше. Наверняка надоумили те же дружки, что в прошлый раз подсказали насчет отравы. Она решительно заявила, что никаких дополнительных бутылок не будет и, раз уж на то пошло, он может забирать ребенка к себе — если ему не жалко сына, если не боится, что однажды стена в комнате все-таки рухнет, не говоря уже о том, что мальчику — осталось-то всего ничего — в школу, а мальчик толком говорить не умеет, и кто будет им заниматься? Но это был опасный блеф. Федор мог догадаться, что она блефует, упереться, стоять до последнего, и тогда, если заберет Сашку к себе, она, конечно, сломается, — но где взять денег на ежедневное снабжение Федора бутылкой? И так экономит на всем. Придется устраиваться на работу. Вот если бы Митя поддержал ее? Нужно набраться смелости и поговорить с ним напрямую? И в сотый раз напомнив себе о неизбежном разговоре с сыном, в сотый раз она почувствовала холодок отчаяния: не получится разговора. Никогда не получалось. Снова все закончится ссорой. Закроется и проглотит его спину дверь — и вновь останется ее единственным собеседником.

На улице у нее быстро озябли ноги, и она вспомнила, что забыла подстелить в дырявые сапоги стельки. Но не возвращаться же — она вышла за билетами! Чтобы не замерзнуть на остановке перед общагой, где автобусы ходили раз в полчаса, она решила пройти на соседнюю улицу, там движение пооживленней. Лопнувшие подошвы громко чавкали, но она не обращала внимания, стараясь лишь не наступать в слякоть. Когда-то в молодости выйти на улицу не накрашенной — даже в выходной день за хлебом — было совершенно немыслимым делом. Потом она растила Митю, но и тогда, на службе ребенку, ничего не утратила: ни пеленки, ни тетрадки не отучили ее следить за собой. Митя подрастал, в мальчике все отчетливей проступали мужские черты, и порою за неторопливой чашкой кофе она представляла, как станет когда-нибудь эффектной пожилой дамой, окруженной благовоспитанными внуками, — даже купила себе длинный мундштук с золотой восточной вязью, а воображение добавляло к мундштуку красивый бамбуковый шезлонг, шаль на плечах и скромный, но ювелирно исполненный маникюр. Вот молодость прошла, один мир сменился другим, и в новом мире старость оказалась жалкой и нищей, обутой в дырявые сапоги. Семейная жизнь сына закончилась предательством и катастрофой, так что убогая старость сделалась ко всему еще и бессмысленной. Что такое бедность, она знала и раньше. Правда, послевоенная бедность запомнилась неясно — пришлась на раннее детство, и память, будто боковым зрением, выхватывала лишь расплывчатые детали: несъедобная каша мамалыга, мамино платье с черным шрамом от утюга и ее слезы, падающие на раскаленный утюг и громко шипящие, столешница прибита к поставленным на попа занозистым ящикам из-под овощей. Но та бедность, как ни странно, была пронизана светом, теплым лучом жизни.

— Ничего, Светочка, не навсегда же, — повторяла мама.

Теперь, похоже, навсегда.

Сначала она говорила, что во всем виноват Ростов-папа, что это он такой-рассякой, похмельный и хамский, омрачил ее и так невеселую старость. До своего переезда сюда она помнила о Ростове только одно: десятилетней девочкой ездила с мамой в станицу Васюринскую, в гости к старшей папиной сестре. Это было очень давно. Берия был шпион, в магазинах появились настоящие конфеты. Тепловоз стрелял в небо струей вонючего дыма, по вагону шла кондукторша, застегнутая на большущие блестящие пуговицы, и выкрикивала:

— Граждане! Закрывайте окна, подъезжаем к Ростову!

Но все равно хоть кого-то умудрялись обворовать. Свешивались с крыш, запрыгивали в открытые окна, забрасывали рыболовные крючки и вырывали то, что зацепилось?

Пообжившись тут, она была вынуждена признать: Ростов-папа ни при чем — не пьяней и не вороватей других. А кто знает, как сложилось бы в другом городе.

Только одна надежда, скрытая в цветных прямоугольниках лотереи, поддерживала в ней былой жизненный азарт. Нужно верить. Вот как мама рассказывала, во время войны верили в победу, в самые мрачные дни — верили. Она верит. Рано или поздно все цифры лягут точнехонько в цель, удача полыхнет победным салютом. Тогда можно будет все переиграть, переделать по-своему.

Во дворах, через которые она шла, вяло раскручивался воскресный зимний день. Кто-то прогревал возле гаража машину. Кто-то сбивался перед подъездом в кучки, пересчитывая наличность и ожидая, пока количество человек и денег не достигнет необходимого минимума.

Добиться от Федора согласия подписать эту страшную бумагу оказалось непросто. Она подступалась и так, и эдак, но нарывалась на ожесточенную ругань. Наконец, улучив момент, она сумела его разжалобить, расписав, что ожидает Сашку, если тот останется с ним, и посулила пятнадцать тысяч за отказ от сына. Федор всхлипнул, печально скукожил лицо, потребовал двадцать пять вместо пятнадцати — и согласился. Он назвал это «сущим отречением», а Светлану Ивановну, когда опьянение начинало свой тяжелый полет вниз, уже сейчас проклинал и называл «чертовой змеей». Но это ее не останавливало. Нужно будет сразу куда-нибудь переехать. Куда — было неясно, но и не важно: куда-нибудь. Оставалось лишь дождаться нужной суммы от «Русского лото».