Курс на юг - Борис Борисович Батыршин

Так-то ее зовут Мария-Эстебания. Матушка Ачивы была наполовину индианка, как и ее родная сестра, супруга нашего коменданта. Лет десять назад матушка Ачивы померла, и тетка взяла над девочкой опеку, годков-то ей тогда было всего ничего, пять или шесть. А после того как и комендантша отдала Богу душу три года назад, Ачиву воспитывает дядя, то есть дон Гальвес.

– А с чего это ты, братец, так осведомлен в семейных делах коменданта? – спросил Сережа, провождая взглядом очаровательную (расстояние не помешало это разглядеть!) сеньору Ачиву.

Сержант пожал плечами.

– Я состою при крепости еще с прошлой войны, сеньор сapitán de fragata. Все знаю, кто как живет, кто чем дышит.

И он, лязгнув ключом, отпер крепкую, окованную железом дверь Сережиной кельи.

Декабрь 1879 г.

На рейде Вальпараисо

Глубокая ночь

Жесткая рука зажала барону рот, и сразу его ударили сзади под колени – не слишком сильно, но этого хватило, чтобы ноги подкосились, и он повалился на палубу. Но руки – уверенные, крепкие – не дали пленнику упасть лицом вниз.

– Спокойно, Гревочка, не шуми… – раздался шепот.

Ладонь, зажимающая губы, исчезла. Барон выругался и обернулся.

– Веня, ну ты и…

– Тихо ты, баронессу разбудишь! – Остелецкий помог приятелю подняться. – Уж извини, брат: после того как пропал твой посыльный, с «Луизы-Марии» целый день глаз не сводят, так что пришлось нанести поздний визит.

Плеснула вода, что-то негромко стукнуло в борт. Барон перегнулся через леер – в воде медленно перемещались размытые тени, окруженные ореолом ярко-зеленого свечения. Формой они напоминали огромных лягушек.

– Чего встал? Бросай конец! – зашипел Остелецкий. – Неровен час, заметит кто…

Греве заозирался, сорвал с кофель-нагельной планки бухту тонкого каната и швырнул за борт.

– Полезай, братцы! – крикнул шепотом Остелецкий и подал руку человеку, карабкающемуся по канату.

Тот неуклюже перебрался через леера и громко хлопнул ногами о палубу. Барон пригляделся и понял, что стало причиной неловкости: на ногах у гостя красовались необычные приспособления, нечто вроде штырей длиной не меньше фута, прикрепленных ремнями к щиколоткам. Между штырями находились перепонки из тонкой кожи.

– Это что, и есть ваши знаменитые водолапти?

– Они самые, – кивнул Вениамин. – Милое дело: и плывешь вдвое быстрее, и сил меньше уходит.

– Полезная выдумка… – Барон повертел в руках водолапоть, переданный ему Остелецким. – С такими можно ночью тихонько подплыть к броненосцу с миной на привязи. И вахтенные ни пса не заметят, не то что шлюпку или паровой катер!

– Думали уже! – отозвался Остелецкий. – Изобретатель сего приспособления как раз и собирался применить его на Дунае, чтобы взрывать турецкие речные мониторы и канонерки. Тогда не сложилось, а мы вот попробуем…

Еще одна тень вскарабкалась по канату. Остелецкий протянул «пластуну» руку, помогая перебраться через борт.

– Кстати, вот он, наш Леонардо, прошу любить и жаловать!

– Почему Леонардо? – удивился Греве.

– Да вот, Гревочка, один умник раскопал, что такие же точно штуковины придумал итальянец Леонардо да Винчи. Он много чего наизобретал, но все так и осталось на бумаге. А наш умелец и изобрел, и смастерил, и использует с умом! Верно, братец?

– Так точно, вашбродие!

Унтер наклонился, распустил ремни, крепящие водолапти, и только потом вытянулся во фрунт перед начальством.

– Так что, вашбродие, унтерцер Лопатин…

– Не шуми ты, чертушка! – Остелецкий махнул рукой. – По ночному времени звук разносится далеко, не ровен час, услышат! Все поднялись?

– Так точно, все!

– Ты-то сам как на палубу попал? – спросил Греве. – Канат с кошкой, что ль, забросили?

Он хорошо помнил упражнения, которыми изнуряли себя морские «пластуны» еще в Красносельских лагерях.

– По якорной цепи залез.

– Ясно… – Греве потеребил подбородок. – Так, говоришь, за «Луизой-Марией» следят?

– Как есть следят, – подтвердил Остелецкий. – Днем на пирсе Осадчий насчитал не меньше трех шпиков – местные, смуглые да усатые, вроде тех головорезов, что на нас с тобой напали. И с воды наблюдают: две-три лодчонки все время толкутся вокруг вашей посудины. Даже сейчас, ночью.

– И как же вы проплыли незамеченными? Море-то вон как светится…

Остелецкий пожал плечами.

– Я так думаю, им просто в голову не пришло, что кто-то решит добираться до парохода вплавь. Что до свечения, так пловец с водолаптями брызг, считай, не поднимает, не то что саженками… Мы мимо двух лодок проплыли, так на нас никто внимания не обратил. Наверное, за тюленей приняли или за дельфинов.

Он зябко обхватил плечи руками.

– Ладно, Гревочка, пошли вниз. Нам бы обсушиться и по стопочке… Хоть тут вроде как и лето, а вода-то холоднющая! И поговорить бы надо, а то времени совсем нет. Нам до рассвета еще назад плыть.

– Молодцов твоих отправим на камбуз, там и обсушатся, и примут для согрева души, – предложил барон. – А мы, может, в пассажирский салон? Велю стюарду подать какой-нибудь закуски, ну и адмиральский чаек сообразим, как в былые времена. Тебе как, с коньяком, с ромом?

– Да хоть с самогонкой, лишь бы поскорее! Сил нет как замерз!

– Будет, все будет, потерпи. Кстати, у меня хорошая новость. Сеньор таможенный начальник не обманул: нам с баронессой сегодня прислали приглашение к коменданту крепости на рождественский вечер. Так что вскорости я увижу Сережку Казанкова и даже поговорить с ним смогу!

– Да ну? – Остелецкий остановился. – Это ты, Гревочка, молодец. А то я все гадал, как бы с ним связаться…

– Теперь и гадать не нужно. Да ты шагай, шагай, а то и правда закоченеешь…

И, подхватив друга под локоть, легонько подтолкнул его к трапу.

VI

Декабрь 1879 г.

Перу. Кальяо

Швейцар, наряженный вместо ливреи в матросскую куртку, почтительно принял у адмирала палаш и треуголку. Необходимость постоянно носить их при себе раздражала Повалишина несказанно, но поделать он ничего не мог. Несколько примиряла с этим возможность сменить тесную каютку в клепаном чреве «Тупака Амару» на элегантный особняк в лучшем квартале Кальяо, официальную резиденцию нового комфлота, к которому прилагался целый штат соответствующей новой должности прислуги: швейцар, слуга-стюард и даже личный секретарь, увы, ни пса не разумеющий по-русски.

Иван Федорович благосклонно кивнул швейцару (или правильнее назвать его вестовым?), отпустил адъютанта и пошел в дом.

День выдался тяжкий, выматывающий жарой, влажностью, неистребимой латиноамериканской волокитой, неочевидным, но несомненным казнокрадством. А главное – бестолковщиной, способной дать сто очков вперед самой дремучей российской провинции. Даже теперь, когда дымы чужих броненосцев стелются на горизонте, когда город блокирован с моря и со дня на день ожидают неприятельского десанта, даже сейчас все делается по извечному здешнему принципу, который, кажется, сильнее любых катаклизмов, что природных, что политических.

«Hasta mañana»… Сколько раз за день