Такое долгое странствие - Рохинтон Мистри

ничего не понимаем. Дурачат нашу доченьку какими-то сборами пожертвований для беженцев. Одному Богу известно, куда уходят эти деньги.

Густад сказал Дильнаваз так, чтобы услышали Рабади:

– Недосуг мне отвечать каждому чешущему языком придурку. – И когда Рабади прошли, добавил: – Не удивлюсь, если крыса и кошка – дело рук этого идиота.

– Нет-нет, – возразила она, придерживаясь здравого смысла. – Он нас не любит, это правда, но не думаю, что он способен на такое.

И она была права. То, что Густад нашел на следующее утро, сняло подозрения со всех жителей дома.

Встав пораньше, он решительно настроился помолиться во дворе. Это будет хорошим началом новой недели. Гуркха стоял возле розового куста.

– Салам, сэт. В цветах – никаких мертвых животных, даже насекомых. – Было видно, что он испытывает большое облегчение.

Густад сам осмотрел куст, обошел его вокруг и заметил странно расположенный листок бумаги: он был свернут и заткнут в узкую развилку между двумя соседними ветками, как в подставку для писем. Ветер такого сделать не мог. Густад достал бумажку. На ней карандашом были написаны две строчки из невинного детского стишка, при виде которых кровь отхлынула у него от лица.

Bilimiria chaaval chorya

Daando lai nay marva dorya[165].

Гуркха заглянул Густаду через плечо.

– Это что за язык, сэт? – Поскольку он был прощен, то решил, что не помешает укрепить свои позиции, выказав дружелюбие.

– Гуджарати, – коротко ответил Густад, ему хотелось, чтобы гуркха поскорее ушел.

– Вы умеете читать на гуджарати?

– Да, это мой родной язык.

– И что означают эти забавные буквы?

– Здесь написано: «Украдешь рис у Билимории – мы возьмем палку и отделаем тебя».

– И что это значит?

– Это детская песенка из игры в догонялки: один бежит, другие пытаются его догнать.

– А! – сказал гуркха. – Очень мило. Салам, сэт, теперь мне пора спать.

Густад вошел в дом, мысленно повторяя стишок. Сомнений не оставалось. Смысл двух обезглавленных тушек стал очевиден. Послание было абсолютно ясным.

Глава десятая

I

Густад сел, положив перед собой листок, в котором видел не слова, не каллиграфический почерк, а непостижимое предательство, у него было ощущение, будто какая-то часть его самого бесповоротно разрушена. Долгие годы дружбы проплывали перед его глазами и тонули в этой бумажке; она дразнила его, издевалась над ним, превращалась в гигантское полотно лжи и коварства. Что же это за мир и что за люди, если они способны поступать подобным образом?

Он понимал, что должен встать и пойти к угольной нише. Джимми Билимория загнал его в ловушку, лишил собственной воли. «Если бы я мог до конца жизни остаться сидеть в этом кресле, чтобы гнилой мир проходил мимо меня! Дедушкино кресло, когда-то вместе с черным письменным столом стоявшее в его мебельной мастерской. Каким прекрасным был тот мир, наполненный грохотом молотков и пил, запахами опилок, пота и лака. А папин книжный магазин, со своими звуками и запахами, с пленительным шелестом переворачиваемых страниц, с неподвластным времени ароматом тонкой бумаги, старинных книг в кожаных переплетах, заполнявших шесть огромных комнат, где даже воздух был особым, как в храме или мавзолее. Тогда время и мир казались бесконечными, пока не настали плохие дни и все не скукожилось. Значит, вот как чувствовал себя отец, сидя в этом кресле после того, как его нечестивый братец разрушил все, после банкротства, когда все пропало. Должно быть, ему тоже хотелось, не вставая с этого кресла, наблюдать, как то, что осталось от жизни и усохшего мира, проходит мимо».

– Ты уже помолился? – Закончив набирать воду, Дильнаваз вышла из кухни. Рукава и передняя часть ее ночной рубашки, как обычно, насквозь промокли. – С розой сегодня все в порядке?

– С розой все в порядке, – ответил он. Однако более чем двадцатилетняя привычка делиться с ней всем была слишком сильна. Он не мог заглушить в голосе и стереть с лица подавленность, которую испытывал.

– Что случилось? – спросила она. Он протянул ей листок бумаги. – О господи! – слабо вскрикнула Дильнаваз. – Джимми?.. – Густад кивнул. – Но угрожать нам?.. – Он снова кивнул. – Может, это таксист?..

– А какая разница?

Она в отчаянии стала выжимать ночную рубашку, словно вместе с водой могло уйти и тягостное предательство.

– Я думаю, мы должны взять эти деньги, отнести их в полицию и рассказать им все, – сказала она. – Как они к тебе попали, что тебе было велено с ними сделать, про крысу и кошку – все. – Ей казалось, что эта праведная мысль придавала ей сил, между тем как она лишь пыталась заполнить образовавшуюся внутри пустоту фальшивым суррогатом. – Дай им адрес майора Билимории, номер его почтового ящика. Чтоб ему гореть в jhaanum![166] Вместе с его национальной безопасностью! – Безжалостность, прозвучавшая в ее голосе, удивила ее саму. – Или расскажи все инспектору Бамджи. Он знает, что делать.

Густад покачал головой. Он с трудом преодолевал искушение так же, как она, чем-то заполнить пустоту внутри.

– Ты не понимаешь. Инспектор Бамджи, полиция не властны над НАК. – Он снова покачал головой. – Мы имеем дело с бессердечными людьми – с ядовитыми змеями. На месте бандикоты и кошки могут оказаться Рошан или Дариуш. – Он яростно скомкал бумажку и с омерзением отшвырнул ее. – Полагаю, нам следует поблагодарить за это Джимми.

– Owaaryoo! – простонала Дильнаваз, лихорадочно щелкая пальцами через плечо, по направлению к двери, чтобы прогнать беду прочь от своего дома, от своей семьи.

– Выход только один. – Он снял молельную шапочку. Она пошла вслед за ним на кухню, где он, встав на колени перед угольной нишей, достал пакет. Дильнаваз со страхом наблюдала за ним, надеясь, что муж не заметит спрятанных там же лаймов и бланков заявок на стипендию для Сохраба. – Не волнуйся, – сказал он. – Я буду осторожен. За двадцать четыре года я узнал все ходы и выходы в банке. Одна пачка в день. Десять тысяч рупий. Более крупная сумма вызовет подозрения.

– Но это значит, чтобы положить всю сумму на депозит, потребуется…

– Сто дней. Я напишу ему и объясню, что это самое большее, что в моих силах. – Он положил деньги в портфель. – Я уже ничего не понимаю в этом мире. Сначала твой сын разрушает наши надежды. Теперь этот негодяй. Я относился к нему как к брату. Каким же порочным стал наш мир!

II

Сирена воздушной тревоги начала свои пронзительные стенания, как только он вышел из автобуса на площади фонтана «Флора». Словно гигантская птица скорби, она парила в небе над городом,