Эдгар Аллан По и Лондонский Монстр - Карен Стрит

– А, эти мифы о музе… Если вдохновение и таланты не ниспосланы самим богом, то их непременно приносит муза, в целях удобства оказавшаяся также и женой творца… – Дюпен покачал головой. – Нет, я полагаю, что вдохновение и талант рождаются непрестанным трудом – широтой круга чтения, глубиной исследований, вдумчивостью и упорной работой в избранной области знания. По сути это очень похоже на упражнение мускулов. Настоящий ученый – отнюдь не лентяй, но и не тот, чьи мысли заняты только тем, как обеспечить семью. Настоящий ученый жертвует всем ради познания истины. Мой талант – аналитическое мышление, и, честно говоря, я убежден, что сердечные привязанности лишь затуманивают разум.

Серьезность в изложении его философского кредо заставила меня вспомнить о том, что я до сих пор не знаю, восхищался ли он когда-нибудь женщиной, испытывал ли пылкую любовь. Однако я не мог решиться спрашивать его о делах сердечных. Возможно, подобные переживания были для Дюпена вовсе чужды.

– Очевидно, в вопросах любви и брака мы никогда не придем к согласию. Откровенно говоря, если бы я и достиг много большего как писатель, не имея ни жены, ни детей, то этим большим я с радостью пожертвовал бы.

– Очень жаль, – негромко сказал Дюпен.

Его слова вызвали во мне бурю эмоций, и я не смог сдержаться:

– Да без жены и ее матери я был бы вовсе никем! Я потерял родную мать, но судьба оказалась ко мне благосклонна, когда меня взяли к себе приемные родители. Благосклонность эта кончилась со смертью приемной матери: мое место в сердце приемного отца заняли новая жена и незаконный сын. Бес своенравия наверняка одолел бы меня, если бы не Сисси и Мадди. Вне всяких сомнений, они спасли меня от меня самого. Я вообще не смог бы писать без поддержки жены. И потому возьму на себя смелость утверждать, что она – действительно моя муза.

Дюпен пожал плечами и тихонько вздохнул.

– Я понимаю, как огорчило вас поведение отчима. Отец – будь он родным или приемным – не должен поступать с сыном так. Он дал вам обещание и совершенно бесчестно нарушил его. Но мы не должны забывать, что у человека, с которым кто-либо – член семьи, друг или кто-то вовсе посторонний – поступил бесчестно, есть выбор: позволить огорчениям одолеть себя или решиться вступить в борьбу за справедливость.

– Справедливость?! Я никогда не буду жить той жизнью, какая была мне обещана! Приемный отец мертв, и наследство пропало для меня навсегда. Остался только мой талант – уж какой ни на есть, – и я могу полагаться лишь на него и на тех, кого люблю. И я никогда не совершу тех подлостей, что совершили отец и отчим. Я буду любить своих отпрысков, какие бы ошибки они ни совершали, потому что они – мое будущее. С ними мое имя будет жить вечно – хотя бы всего лишь в их сердцах.

Обдумав мои слова, Дюпен негромко заговорил:

– Действительно, мои родители и их родители бессмертны в сердце моем, и я не успокоюсь, пока не восстановлю их репутацию. Но связей, которые отвлекали бы меня от цели моей жизни, у меня нет. Ваша семья, По, есть ваша ахиллесова пята. Вы уже описывали, как повлияла бы на вас потеря семьи. Но – что, если произойдет обратное?

Слова Дюпена сильно задели меня, на что он и рассчитывал.

– Им осталось бы только молить о милосердии, как моей бабушке с матерью. Вы ведь об этом, верно?

– Конечно, – холодно ответил он. – И мой отец также был вынужден положиться на милосердие благотворителей. Наш долг – уберечь тех, кого мы любим, от подобной судьбы, не так ли, По?

Эти слова смирили мою гордыню.

– Конечно, это наша главная обязанность.

– Вот мы и исполняем эту обязанность, проводя наше расследование, и каждый обнаруженный след приближает нас к победе над врагом, – сказал Дюпен. – Эти новые письма многое объясняют. Теперь нам известны все подробности суда над вашим противником.

С замирающим сердцем я вспомнил бабушкино письмо к деду, написанное восьмого июля 1790 года, рассказывавшее о первом суде над Ринвиком Уильямсом.

– Отплатить Элизабет Арнольд за предательство… – прошептал я.

– Именно, – подтвердил Дюпен. – И из этого письма следует, что предательски действовала не только она. Мисс Энн Портер донесла на Ринвика Уильямса тринадцатого июня, и он был арестован. Затем сестры Портер под присягой показали в суде, что на них напал именно Уильямс. Все это, без сомнения, была ложь. И, если Элизабет Арнольд отступила от истины, чтобы спасти себя и мужа от Ньюгейта, то сестры Портер лжесвидетельствовали ради награды, назначенной мистером Ангерштейном.

– Удивительно, что мой враг не мстит сестрам Портер, хотя они напрямую ответственны за арест Ринвика Уильямса и свидетельствовали против него.

– Мы просто не знаем, мстил им Уильямс или нет, – заметил Дюпен.

Эта мысль внушила мне новую надежду.

– Совершенно верно, Дюпен! Мы можем получить важные сведения, если сумеем отыскать сестер Портер! В тысяча семьсот девяностом году им не было еще и двадцати. Вполне вероятно, что одна из них, а то и обе, еще живы.

– Правда. Но разыскать их наверняка будет непросто.

– Думаю, дело того стоит. Можем начать с их дома и семейного предприятия – бань Перо. Если Портеры больше не владеют этим заведением, то там хотя бы могут знать, что с ними сталось.

– Возможно, – неохотно согласился Дюпен.

– Так давайте попробуем. Чем полагаться на материал из библиотеки Британского музея, гораздо лучше побеседовать о временах Лондонского Монстра с живыми свидетелями. Слухи и сплетни часто несут в себе не меньше информации, чем официальные хроники.

Дюпен откинул крышку карманных часов.

– Что ж, желаю удачи в поисках сестер Портер, но сам я вынужден отклонить ваше приглашение. У меня назначена встреча с мадам Тюссо.

– То самое тайное собрание, о котором она столь театрально упоминала?

Дюпен странно оживился.

– Именно. До встречи, По. Обсудим прочие письма позже.

С этими словами он удалился.

* * *

– Макрель! Свежая макрель!

– Горошек, горячий горошек!

Симпатичная девушка, придерживая полный оранжевых плодов фартук, развернулась ко мне:

– Апельсины, чудесные апельсины!

– Баранья нога! – кричала дебелая женщина средних лет.

Ковент-Гарден бурлил. Улицы были полны людей, нагруженных разнообразной провизией – все они шли с огромного рынка Ковент-Гарден. От криков торговцев звенело в ушах.

Обычная с виду девочка с душистой корзиной у ног заклинала:

– Купите розмарин – он для хорошей памяти, сэр, и мяту – она для телесного здоровья!

Музыка улиц не прекратилась и после того, как я вышел с рынка: торговцы с лотками и тележками зазывали покупателей, древний уличный певец хрипел старые баллады, звенел колокольчик мусорщика. По улице расхаживали туда-сюда мужчины с висящими на груди и спине досками, на которых были напечатаны сообщения, рекомендующие купить такую-то домашнюю утварь, такое-то патентованное снадобье и прочие якобы полезные вещи. Веселье, царившее на рынке, здесь, среди почерневших от сажи стен и тошнотворных миазмов прилегающей улицы, сходило на нет. Я миновал буйную компанию, высыпавшую на улицу из ближайшего паба, и нескольких выпивох, мирно почивавших в сточной канаве рядом со входом. Все вместе они неопровержимо доказывали истинность обещания этого питейного заведения: «На пенни – допьяна, на двухпенсовик – в стельку!»

Прогулка через рынок Ковент-Гарден имела определенную цель. Враг уже сформировал у меня мнение о моих бабушке и деде. Настала пора узнать о них побольше без его злонамеренного влияния. Поэтому я решил нанести визит в театр, где бабушка достигла апогея успеха в Англии, а после наведаться на Сент-Джеймс-стрит и попробовать отыскать одну из сестер Портер, а то и обеих.

Вход с Боу-стрит в театр «Ковент-Гарден» оказался очень красивым – симметричный дорический тетрастиль на трехступенчатом подиуме. Колонны портика возвышались на добрых тридцать футов, и от этого здание выглядело весьма величественно. Чтобы понаблюдать за актерами во время репетиции, пришлось выложить заоблачную сумму, причем человека, принявшего у меня деньги – по-видимому, управляющего театром, – немало позабавило мое желание.

Зал оказался так огромен, что у меня захватило дух. Как много зрителей может здесь поместиться! А малиновые драпри, украшенные золотыми венками, а позолоченная лепнина, а чудесная люстра из хрусталя и золота!.. На арке над просцениумом был начертан золотыми буквами девиз театра: «Veluti a Speculum»[56]. Что за прекрасное место для встреч с публикой!

Заняв кресло, я принялся наблюдать собирающихся актеров. Конечно, это была не та самая сцена, на которой блистала бабушка – тот театр сгорел дотла более тридцати лет назад, но, может быть, я все же смогу ощутить дух того мира, в котором она обитала? Музыканты заиграли увертюру. Я надеялся, что будут представлять оперетту, в каких часто играла бабушка, однако попал на балет-пантомиму сомнительного качества. Наблюдая за танцовщиками, чьи телодвижения доставили бы удовольствие лишь слабоумному, я невольно вспомнил танцовщиков Галлини, которых высмеивала в своем письме бабушка. В тот ужасный день, когда публика выгнала их со сцены Королевского театра, пригрозив убийством, с ними выступал и Ринвик Уильямс. Пожалуй, нынешние танцовщики были ничем не лучше учеников Галлини – им предстояло еще много репетировать, чтобы не опасаться быть освистанными.