Что вдруг - Роман Тименчик

Речь идет о швейцарском художнике и танцовщике Поле Тевна (Paul Thevenaz; 1891–1921), близком к кубистическому движению (его называли «кристаллистом» или «призматистом»), близком друге И. Стравинского и Ж. Кокто, с середины 1910-х жившем в Нью-Йорке. Его (под именем Жан Жубер») выступление в «Собаке» изображено в романе М.Кузмина «Плавающие-путешествующие»: «Иногда эти куски соединялись в нечто целое, и мальчик изображал то возвращение воина с битвы, то смерть Нарцисса. При высоких прыжках он, взмахивая руками, почти касался ими низкого потолка здания, и было видно, как капли пота покрывали его смуглую, несколько круглую спину. Было странно смотреть, как это простое лицо вдруг трагически морщилось или застывало в выражении любовного экстаза, сообразно тому, играл ли пианист отрывок в две четверти или в шесть восьмых» (Кузмин М. Плавающие-путешествующие. Романы, повести, рассказ. М., 2000. С. 256). Ср.: БС. С. 210–211.

100.

Эмиль Жак-Далькроз (1865–1958) – швейцарский композитор и педагог. О С. Волконском как популяризаторе системы Жак-Далькроза (и об участии Поля Тевна в работе его курсов) см.: Гринер В.А. Мои воспоминания о С.М. Волконском / Публикация Вяч. Нечаева // Минувшее. [Вып. 10]. Париж, 1990. С. 330–340.

101.

Тэффи – псевдоним Надежды Александровны Бучинской (1872–1952). Ср. в мемуарах А. Шайкевича: «В рыжем лисьем боа, в бархатном черном платье на эстраду выходит женщина

с умным, вдохновенным лицом. Читает одну из своих новых “лукавых песенок” – “Принцесса надела зеленое платье”. “Браво, Тэффи”… – “Тэффи, сюда” – раздается откуда-то из заповедного интимного помещения “Собаки” столь всем знакомый свежий голос Ахматовой» (Аш[Шайкевич А.Е.] Петербургские катакомбы // Театр (Берлин). 1922. № 14. С. 4). Ср. отклик на этот очерк: «Как живо встают в этом эскизе когда-то веселые и оживленные лики выступавших на затянутой сукном маленькой эстраде и просто сидевших за стаканом вина петербургских артистов, поэтов и поэтесс» (Каппа [А.А. Кондратьев]. Рец. на изд. Театр. 1922. № 14. // Волынское слово (Ровно). 1922. № 401). «Лукавые песенки» Тэффи (Аргус. 1913. № 1. С. 51–53) на музыку И.И. Чекрыгина входили в репертуар Казарозы:

I

ЛизбеттаУ кокетки у ЛизбеттыВ клетке редкий соловейВил гнездо и пел куплетыИ, как жених, ласкался к ней.Так приятно, деликатноПробежал за годом год,А соловко так же ловкоИ ласкает и поет.А соседка очень едкоСтала с зависти плести:«Ах, Лизбетта, в наше летоЛучше кошку завести!С кошкой будешь жить в покое,Нет в ней прыти глупых птиц, —И хвост, и рост, и все такое,Что отрадно для девиц».И Лизбетта, вняв совету,Пригласила кошку в дом:«Кошка, кошка!» и трах в окошкоСоловья с его гнездом.Вот и все. А напоследокЯ пример дам соловью,Я буду петь и так и эдак,Но гнезда я не совью.

II

О принцессе Могуль-Мегери…

У принцессы МогульМогуль-МегериКаждый вечер патрульСторожит все двери.Отчего же патрульСторожит все двериУ принцессы МогульМогуль-Мегери.Оттого, что принц Гуль,Укрывшись в портьере,Подсмотрел за МогульМогуль-Мегери.И узнал, что МогульМогуль-Мегери,Сняв фальшивый капуль,Подобна тетере.Так, увидев МогульМогуль-Мегери,Он свалился, как куль,От чувств потери.Он, конечно, был куль,Но в высшей сфереСтал кричать про МогульМогуль-Мегери:«Я жениться могу льНа такой мегере,Как принцесса МогульМогуль-Мегери?»Вот с тех пор-то патрульСторожит все двериУ принцессы МогульМогуль-Мегери.

III

Дорофей и Доротея

Королева ДоротеяПолюбила Дорофея,Простого садовника.Без ущерба этикетуКак покажешь всему светуТакого любовника?Стал известен всем туристамУголок в саду тенистом,Где ночью встречалисяИ на зависть лунным феямДоротея с ДорофеемТак сладко ласкалися.И к чему та ДоротеяСоблазняла ДорофеяУловкой нелепою?Он бы лучше занималсяТем, на что он нанимался, —Морковкой да репою.И за глупые затеиОтнял суд от ДоротеиРегалии царские.Видно – раз ты королева,Не сворачивай налевоВ кусты пролетарские.Чтобы так не вышло с вами,Всех садовников вы самиСкорей совершенствуйте.Награждайте их чинамиИ венчайте королями,А после – блаженствуйте!

Надо заметить, что в поздних воспоминаниях юмористки представление о «Собаке» откорректировано в рассуждении чистоты ее «стильного» облика, вопреки общеизвестным свидетельствам о присутствии не подходящих к «стилю» футуристов в пронинском кабаре: «У Сологуба эта компания – Бурлюки, Маяковский, Хлебников не бывали. В «Бродячей собаке» я их тоже не видела. Они не подходили к стилю. Там танцевала Карсавина, танцевала свою знаменитую полечку Олечка Судейкина, там чаровал Кузмин» (Тэффи. Моя летопись / Сост. Ст. Никоненко. М., 2004. С. 309).

Выступление Хлебникова в «Собаке» изображено в романе Георгия Чулкова 1917 г. «Метель». Литературная группа, к которой он принадлежит, называется «какумеи» – от ослышки в сологубовском стихотворении «Мы плененные звери, голосим, как умеем». Глагол был принят за существительное в дательном множественного. Тема «плененных зверей» примыкает к «собачье-волчьей» мифологии подвала:

…Полянов и его юный спутник входили в подвал «Заячьей губы». Этот кабачок помещался на улице Жуковского во втором дворе старого дома, большого и мрачного. Над грязным входом красный фонарь освещал нелепый плакат, где нагая женщина, прикрывающаяся веером, нескромно смеялась. На веере была надпись: «Тут и есть “Заячья губа”».

В передней было тесно. Из вентилятора дул сырой ветер. Пол был затоптан грязью. На шею к Сандгрену, лепеча какой-то вздор, тотчас же бросилась немолодая рыжая женщина, с голой шеей и грудью, похожая на ту, которая нескромно смеялась на плакате.

В подвале было шумно, пахло угаром, духами и вином. По стенам были развешаны картины какумеев, но осматривать их было трудно: все было заставлено столиками. Яблоку, как говорится, негде было упасть. Однако две картины бросились все-таки в глаза Полянову. На одной несколько усеченных конусов и пирамид, робко и скучно написанных, чередовались с лошадиными ногами, разбросанными по серому холсту, не везде замазанному краской. Картина называлась «Скачки в четвертом измерении». Другая картина носила название более скромное, а именно – «Дыра». В холсте в самом деле была сделана дыра, и оттуда торчала стеариновая свеча, а вокруг дыры приклеены были лоскутки сусального золота. На эстраде стоял молодой человек с наружностью непримечательной, но обращавший на себя внимание тем, что в ушах у него были коралловые серьги, и такие длинные, что концы их соединялись под подбородком. Молодой человек смущался и чего-то боялся чрезвычайно, но, по-видимому, чувство некоторого публичного позора, которое он испытывал, доставляло ему своеобразное наслаждение. Этот юноша выкрикивал, вероятно, заранее выученные эксцентричные фразы, которые, впрочем, не производили большого впечатления на публику: почти все были заняты вином и лишь немногие подавали соответствующие реплики.

– Сладкоголосый Пушкин и всякие господа Тицианы и разные там Бетховены довольно морочили европейцев! – выкрикивал юноша на эстраде. – Теперь мы, какумеи, пришли сказать свое слово! Восемь строчек из учителя будущего и открывателя новых слов Зачатьевского более ценны, чем вся русская литература, до нас существовавшая!

Юноша нескладно махнул рукой и сошел с кафедры.

– Зачатьевского! Зачатьевского сюда! Пусть он прочтет свои восемь строчек! – кричали из публики нетрезвые голоса.

– Зачатьевский! Зачатьевский!

И приятели, слегка подталкивая, вывели на эстраду самого Зачатьевского. Это был угрюмый господин, державшийся на эстраде совсем не развязно. Он читал тихо, не очень внятно, но убежденно и серьезно:

Поял петел Петра,Предал камни навек.Чубурухнуть пораИмя-рек.Словодей словернет голодай.Жернова, как ни кинь,В рот не суй.Пинь! Пинъ! Пинь!

Полянову понравились почему-то нелепые стихи Зачатьевского, и он даже тотчас их запомнил.

– «Чубурухнуть пора имя-рек»! Вздор! Какой вздор! – бор мотал Александр Петрович, улыбаясь. – Но почему-то запоминается! <…> В то время на эстраде стоял новый какумей. Это был стройный плотный малый, ничем, по-видимому, не смущающийся. У него были светлые холодные глаза и легкомысленная улыбка на красных губах.

Начало его речи Александр Петрович не слышал. До него долетели только последние фразы этого какумея, кажется, весьма собой довольного.

– Любовь к женщине – выдумка неудачников и паралитиков, – упоенно декламировал какумей. – Женщина – орудие наслаждений, а вовсе не предмет обожания и поклонения. Романтическая любовь – чепуха. Ее надо заменить простым соединением для продолжения рода! Нам надо спешить, а не киснуть у юбок. Долой Психею! Нам нужен автомобиль, а не какая-нибудь там «Душа Мира» или что-нибудь подобное. Мы плюем на «Вечную Женственность»…