Чужаки - Андрей Евпланов

Так и стояла халда халдой. Хотя, может, сюда так давно не жаловали чужие люди, что она уже забыла всякие приличия.

— Чего надо? — спросила она хриплым прокуренным голосом.

— Здесь проживает гражданин такой-то? — Общественность назвал фамилию Балахона.

— Допустим, — насторожилась Крашеная.

— Вы кем ему приходитесь? — продолжал свой допрос Общественность, хотя прекрасно знал, что перед ним жена Балахона.

Всем своим видом он желал показать, что пришел сюда не как частное лицо. Она так и поняла, но вместо того, чтобы отнестись к нему с должным уважением, заорала вдруг неожиданно визгливым голосом:

— Не имеете права! Копненковы, вон, по пять месяцев не платят за свет, а вы их не отключаете. Только попробуйте… Я на вас в правительство напишу…

И тут же вдруг перешла на полушепот, как будто ее переключили на другую программу.

— Мы заплатим, честное слово заплатим. Еще в этом месяце. Копненковых вы не отключаете, а у них за полгода не уплочено…

— Вы, наверно, полагаете, что я из Могэса, — сказал Общественность. — Но это не так. Хотя за неуплату вам следует отключить электроэнергию… Мне нужен такой-то, — он снова назвал фамилию Балахона.

— А зачем? — спросила Крашеная, и в голосе ее почувствовался вызов. Она умела моментально менять тон.

— Пусть он немедленно выйдет. Я должен предъявить ему серьезные обвинения. Вам, конечно, известно, как сожительнице, что он нигде не работает. А у нас кто не работает — тот не ест. Его поведение несовместимо с нашей моралью, а я должен доставить его в отделение милиции для дачи показаний.

— Так, — сказала Крашеная, как будто замахнулась тряпкой, чтобы убить на стене муху. — А ты кто такой? Кто тебя сюда подослал, старый ты стручок?

— Прошу не оскорблять, гражданка. Я уполномоченный от трудящихся и требую, чтобы ваш сожитель немедленно ко мне вышел, — настаивал Общественность.

И тут Крашеная вся аж затряслась от гнева. Она налетела на старика словно лавина с горы:

— Ах ты, мухомор! Да ты никто, ноль без палочки, пузырь. Над тобой вся Марьина Роща смеется!

Общественность весь залился краской, как молодая девушка, которой говорят, что у нее комбинация видна из-под платья. Он дышал открытым ртом, как рыба, выброшенная на берег, и ни слова не мог сказать в ответ. А Крашеная не унималась:

— Где, где твои документы? Да тебя самого под суд надо отдать, как вредителя. Посмотри на себя, сморчок несчастный, одной ногой уже в могиле, а туда же, ходишь по пятам за людьми, вынюхиваешь, высматриваешь. Инвалидам от тебя покоя нет. Старый человек, а греха не боишься. Гляди, прижгут тебе язык каленым железом черти на том свете…

— Я попрошу… — выдохнул, наконец, Общественность.

Она вдруг взяла его за шиворот, развернула и не сильно, но уверенно подтолкнула к выходу. Так матери поступают с детьми, когда те распускают нюни или вертятся под ногами и мешают заниматься делом.

— Будя, командир хренов, — сказала женщина уже без зла. — Уйди от греха подальше. Платят тебе пенсию и сопи в две дырки, знай свое место. Другие пенсионеры небось по дому помогают. Чего уж тут выпендриваться, коли бог умом обидел…

Старик было хотел запротестовать, но Крашеная прикрикнула:

— Ступай себе. Надоел ты всем хуже горькой редьки.

На улице Семен Семенович почувствовал страшную слабость. Домой он шел от столба к столбу, как пьяный, а когда, наконец, добрался, то попросил разобрать себе постель. Целыми днями он лежал и смотрел на все как бы издалека, а когда к нему обращались, как будто пугался. Есть и пить он почти перестал. На вопросы домашних о здоровье отвечал, что здоров, и даже пытался изобразить улыбку, и тогда особенно было видно, что он более не жилец. Вызвали врача, тот осмотрел старика и прописал ему витамины.

Умер Семен Семенович хорошо, как говорила моя бабушка, уснул и не проснулся. Она его и обмывала вместе с Копненковой и на кладбище провожала. А Алешку на кладбище не взяли. Мы с ним расчищали от снега дорожки в садике и молчали. Алешка очень переживал, что не увидит больше дедушку. Я это видел, но ничего не мог поделать, потому что не знал, как в таких случаях поступают друзья. Вдруг сзади кто-то окликнул нас совсем тихо: «Эй!» И уже громче: «Мальцы!..»

Я обернулся и увидел Балахона. Он стоял у калитки со своей корзиной, похожей на каравеллу Колумба из книги про путешествия, и манил меня пальцем.

Алешка теперь его тоже увидел. Он спрятался за меня и зашептал мне на ухо:

— Давай разговаривать, как будто мы его не видим…

Но я его не послушал, а пошел по расчищенной дорожке прямо к калитке. Балахон показывал мне свои кривые желтые зубы, то есть вроде бы смеялся. Я подошел к нему и поздоровался. Он не ответил мне, а достал из-за пазухи клок газеты, свернул кулек и стал горстями накладывать в него из корзины клюкву. Потом он сунул кулек мне в руки, показал пальцем туда, где Алешка делал вид, что очищает от снега скамейку, и ушел.

— Ни за что, — сказал Алешка, когда я протянул ему кулек, — Это гадина, из-за него мой дедушка умер. Его надо арестовать.

— Твое дело, — сказал я и взял горсть рубиновых льдышек.

На ладони они казались капельками крови, не человеческой, а дикой, лесной. И вкус у них был дикий, ядреный, кислый с горчинкой. От холода ломило зубы. Но я ел и ел эти ягоды, потому что не мог их не есть, какая-то непонятная, веселая сила расходилась от них по всему телу.

— Послушай, — сказал Алешка. — А когда человек умирает, то это все?

— Не знаю, — ответил я, сглатывая кислую слюну. — Не думаю.

Он посмотрел мне в глаза, как будто хотел сказать: «Врешь, я ведь знаю, что все». И тогда я снова протянул ему кулек, он отвернулся, дескать ни за что, но рука его невольно потянулась за ягодами. Он взял их целую пригоршню и стал есть.

Воскресенье в Обуховке

Генку Силкина все считали очень способным малым. Валентин Петрович так и говорил: «Из этого Силкина толк будет, он на все смотрит так, как будто увидел в первый раз».

А Валентину Петровичу можно было верить, потому что он преподавал в художественной школе уж двадцать лет и выпустил немало хороших художников.

Силкин был парнем спокойным, трудолюбивым и никому на мозоли не наступал, по целым дням не вылезал из школьных мастерских и, даже когда ложился спать, клал под подушку блокнот и карандаш, на тот случай, если увидит во сне что-нибудь интересное.

Так продолжалось до тех пор, пока в школе не появилась новая натурщица.

Вообще натурщицы в школе менялись чуть ли не каждый месяц. По большей части это были девушки без профессии, которые хотели пересидеть годок на непыльной работе, чтобы потом поступать в институт. Были и такие, которые искали место, где можно заработать приличные деньги без особого труда. Все они вскоре понимали, что сидеть и не двигаться по четыре часа в день, пусть даже с книгой в руках, занятие не только скучное, но и мучительное. И тогда они уходили. А Таня как-то прижилась.

Работала она очень старательно, если только можно старательно просто сидеть или стоять. В общем, никогда не меняла украдкой позы, как делали другие натурщицы. Глаза у нее были светлые, волосы русые, рост средний… Таких в Москве на каждом квадратном километре сотни.

И характером она не выделялась, и голосом, и одевалась как все. И все же Генка сразу отметил ее среди других и повел себя как-то странно. Он глядел на нее не как на натурщицу, а как на картину из Эрмитажа и вздыхал самым натуральным образом, словно какой-нибудь Грушницкий. Он узнал, где Татьяна живет, и каж — дый вечер прохаживался неподалеку от ее дома в Марьиной Роще, но когда видел ее, то подойти и заговорить не решался, а прятался за угол.

Словом, Генка влюбился по уши и это не могло не по влиять на его учебу. Нельзя сказать, что он вовсе перестал заниматься. Нет, он по-прежнему довольно много рисовал, ходил с этюдником в парк и не пропускал уроков живописи, но делал все это как будто во сне. А во сне, как известно, человек ничего нового не узнает, а только проигрывает то, что уже знает.

Все это происходило на глазах его товарищей, и они не могли не замечать этого. Одни ему сочувствовали, другие, в основном те, кто еще не успел влюбиться, подтрунивали над ним. А девушки все больше пожимали плечами: дескать, что он в ней нашел?.. Но в действительности, его страдания мало кого трогали, потому что люди в пятнадцать лет вообще не склонны копаться в чужих чувствах, если, конечно, их это прямо не касается. В других они видят прежде всего себя, а остальное постольку-поскольку… И происходит это вовсе не оттого, что они такие эгоисты, а потому, что у них внутри собственного «я» полным-полно белых пятен, которые влекут и мучают.

Только одному человеку было не все равно, что происходит с Силкиным. Этим человеком был некий Багет, который служил при школе кем-то вроде лаборанта. Откуда взялось такое прозвище, сказать трудно. Может, случай, а может, свойства характера крепко-накрепко соединили этого парня с атрибутом, без которого, даже самая что ни на есть замечательная, картина кажется незаконченной.