Подвиг Севастополя 1942. Готенланд - Виктор Костевич

Но комиссар решил держаться до конца.

– Всё это, товарищи, маленькие недочеты. А если по существу вопроса?

– А если по существу, – сказал Нестеренко с глубоким вздохом, – то жуткая халтура. В Ташкенте и Алма-Ате многие этим кормятся.

– И в Уфе, – подсказал Старовольский, уж не знаю, чем ему не угодила Уфа.

– И в Уфе, – со странным удовольствием повторил Нестеренко. – А могли бы на заводе трудиться, полезную для фронта продукцию выпускать. И шестьсот грамм хлеба получать по рабочей карточке. А то и все восемьсот.

Земскис поперхнулся, но не сдался.

– А я вот, – сказал он со страстью, достойной Долорес Ибаррури, – так и вижу свой Днепропетровск. Как входят в него фашистские танки.

– В Днепропетровске есть городские ворота? – брякнул я. И потеряв окончательно совесть, спросил: – Вообще, в каком у нас городе имеются ворота?

– В Смоленске должны быть, – стал прикидывать Старовольский. – Или в Каменце-Подольском, в крепости. Но туда на танке не въехать. Подъем крутоват.

Земскис начал горячиться.

– Как же вы не понимаете, товарищи? Это поэзия! Это образ!

– Образ чего? – сдвинул брови Нестеренко.

– Городских ворот, – промямлил Земскис. Пассионария испарилась.

Тем временем Бергман опять пролистал брошюрку и, словно забыв про Земскиса, озабоченно хмыкнул:

– Да этот Шварц, я вижу, на все руки мастер. Он не только от имени степных городков сочиняет. Вин ще в нас козак, железнодорожник, москвич и гвардеец. Смотрите: «Великий город» – про Москву, дальше – «Песня гвардейских частей», «Казачий эскадрон», «Боевая железнодорожная». Во, послушайте, что у него железнодорожники распевают: «Строить счастье светлое гады помешали нам». А дальше припев:

Только черный дым клубит,Только рельсы убегают.И оружие сверкаетВ свете дня.Нас на битву посылает,Нас в пути благословляетИзумительная родина моя.

И так два раза.

– Изумительная родина моя, – пошел наперекор стихиям Земскис. – Очень красиво.

– Поэт-многостаночник, – почтительно сказал Нестеренко. – Не всякому дано.

Уловив иронию, Земскис встал на защиту профессионализма.

– Если так рассуждать, товарищ Нестеренко, то писатели должны писать только о писателях. Но вы ведь пишете не только о себе?

– Не только.

– И к тому же, это очень важно, – резюмировал военком. – Такие стихи вдохновляют на борьбу с коварным врагом.

Нестеренко спорить не стал.

– Тут вы правы. Если стихи кого-то вдохновят, они имеют право на существование. В конце концов, если звезды зажигаются… Но люди петь такое всё равно не станут. Впрочем, скажу по совести – писатели часто халтурят. Идет война, обстановка меняется, реагировать нужно быстро. Опять же газета должна выходить в свой срок – не всегда найдется время как следует всё обдумать и написать так, как бы того хотелось. Смягчающее обстоятельство. Но от этого халтура литературой, увы, не становится. Еще по одной?

Мы чокнулись кружками. Все, и даже Земскис со Старовольским.

* * *

Нестеренко вообще сильно у нас повезло – ночью привели захваченных немецких саперов. Их взяли разведчики на нейтральной, где те возились с проволочными заграждениями и, похоже, снимали мины. Взяли тихо, без стрельбы и без потерь, сразу трех – удача не менее редкостная, чем неожиданная встреча старого знакомого. Что там редкостная – невероятная. Тем более перед ожидающимся немецким наступлением.

Их сразу же разделили. Старшего, унтерофицера, разведчики, показав в окопах Бергману, погнали в полк как ценного языка. Двух других, менее значимых, чтобы не таскать среди ночи по тылам целые группы пленных – мало ли что может произойти? – до утра оставили у нас. Бергман приказал Шевченко и Зильберу отвести их в блиндаж. Чтобы самому пообщаться и писателю показать.

Оба были напуганы и сильно помяты. Одного, молодого, высокого и кадыкастого, трясло так, что казалось, отвалится челюсть. Другой, мужичок средних лет, потолще, выглядел спокойнее, однако нашей встрече не радовался. Стоял, тяжело дыша, и теребил ворот куртки без погон, какие немцы носят летом, чтобы не париться в тяжелых суконных мундирах.

– Первый раз их вижу вот так, еще свежих, – прошептал Нестеренко, всматриваясь в немецкие лица.

– Мы их такими тоже видим нечасто, – утешил писателя Бергман.

Порывшись в планшетке, комбат извлек листовку – из тех, что сочиняют в политотделах для немцев. Протянул бумажку Зильберу.

– Дай им, пусть прочтут, а то ведь обложиться могут. Тут у нас и без того воздух не ахти.

Немцы уставились глазами в бумажку, пошевелили губами и, кажется, уяснили главное – никто их тут расстреливать не будет. Они, конечно, и раньше могли видеть подобные листки, не придавая им никакого значения, – но обстоятельства переменились. И если с ними церемонятся и здесь, значит, не всё, что пишут русские, есть ложь, обман и пропаганда.

– Спроси, какой они части, – приказал Бергман Зильберу.

Старшина что-то проговорил, но, судя по всему, его не поняли. Или же поняли превратно. Один из немцев приподнял брови, другой испуганно дернулся. Комбат прикрыл ладонью рот. Я с интересом посмотрел на Соломоныча.

– Тебя где немецкому учили, старшина?

– В школе, как и всех, – огрызнулся тот. – А больше дома говорили. У них язык на наш похожий.

– Заметно, – ухмыльнулся комбат.

Черт его знает, зачем понадобился Бергману Зильбер. Он, видимо, припомнил давний разговор, когда старшина обругал за глаза переводчика штаба дивизии («да я такого за пояс заткну»), – и решил дать Левке шанс показать лингвистические способности.

– Давайте я попробую, – предложил Старовольский и, получив согласие, повернулся к толстому пленному. Задал вопрос другими словами, и немец, закивав, быстро-быстро ответил. Другой посмотрел на товарища с осуждением и что-то неслышно пробормотал. Зильбер, отвернувшись к стене, обиженно пробурчал:

– Ну, мы университетов не кончали.

– Кончите, старшина, непременно кончите, – поспешил заверить его Старовольский. – Да и говорите вы гораздо свободнее, чем я. Просто терминологии не знаете, но это дело наживное.

Я мысленно усмехнулся. Странный он был парень, младший лейтенант Старовольский, выпускник ускоренных курсов Белоцерковского военно-пехотного училища. Другой бы поставил заносчивого старшину второй статьи на место да еще бы добавил при случае, а этот его ободряет. У них там в Киеве все такие? Вряд ли – Земскис вон тоже в Киеве ошивался.

– Что делали на нейтральной полосе? Зачем снимали мины? Что известно о предстоящем наступлении? Какие части стоят по соседству? Какие калибры заняли позиции? В каком количестве подвозят боезапас? – сыпал вопросами Бергман. Возможно, и не стоило этого делать при посторонних, но Нестеренко не был похож на трепача, да и секреты были немецкими.

– Хотите что-нибудь спросить? – повернулся комбат к писателю, вызнав у немца всё, что ему хотелось.

– Да, конечно, – ответил Нестеренко. Потом спросил: – Алексей, вы переведете? – и начал спрашивать: – Откуда вы родом? Сколько вам лет?

И так далее, совсем о другом, чем Бергман. Каждому свое, у артиллериста одни интересы, у инженера человеческих душ – другие. Немцы были родом из какого-то Люнебурга в Северной Германии. Одному было двадцать пять, другому под сорок. Были они саперами, по-немецки – «пионирами». «Но не штурм-, не штурм-», – поспешил заверить нас толстяк. Понятно было, куда он клонил, дескать только дороги чинят, окопы роют и проволоку путают. Но в атаки не ходят, наших не убивают. В отличие от «штурмпиониров», то есть той же пехоты, только посильнее оснащенной технически и знающей саперное дело.

– Жены? Дети? Родители? Образование? – продолжал Нестеренко, делая записи в блокноте. – Что вы чувствуете, когда идете в бой?

Так они ему и сказали, размечтался, прозаик.

– Как вы оцениваете сегодняшнее состояние рейха? Настроения народа? Много ли недовольных? Как воспринимаются британские бомбардировки?

Немного оправившись от потрясения, толстяк отвечал охотно и деловито. Настроения в Германии, как выяснялось по ходу беседы, были давно хуже некуда. Население поголовно испытывало недовольство и страдало от голода. Бомбежки вызывали страх и желание как можно скорее закончить войну. Если бы не НСДАП, гестапо и СС, она бы окончилась самое позднее через месяц. (Первое негодование на лице молодого и кадыкастого постепенно сменялось изумлением.) Идя в бой, немецкий солдат ощущал исключительно досаду на то, как сильно ему не повезло в этой жизни, а Россия была прекрасной страной с зелеными лесами, бескрайними степями, тучными коровами и красивыми девушками.

– Девушками, говорит? – зловеще прошипел Земскис, и немец без перевода понял, что ляпнул что-то лишнее.

– Нет, нет, никаких девушек. Дисциплина. Мы никого не трогаем. СС, айнзацгруппы, боже, что они творят, – быстро переводил Старовольский.