Самый приметный убийца - Валерий Георгиевич Шарапов

малую толику, – от смерти. Хорошо так ножичек кинул, если бы палец у него был – не промахнулся бы, как раз в сонную артерию. Видимо, переученный правша, когда лишился указательного, обе руки развил, а правая все равно основной осталась. Да и нож… если бы выкидушка или даже просто финка – конец лейтенанту, а ножик кухонный, сточенный, к тому же полручки не было… деревяшка с одной стороны отвалилась, нарушена форма, нож и полетел не так. Господи, как спать охота. Тонечка, дай валерьяночки, не могу, поспать надо.

– Конечно, Маргарита Вильгельмовна.

* * *

«…В ходе оперативной разработки с привлечением местного населения был обнаружен гражданин Козырев Валентин, подозреваемый в ограблении Моториной Р. И., Ильичевой И. Т., Иванцевой Н. Л., в причинении смерти Найденовой М. В., убийстве Ревякина Д. А., несовершеннолетнего Воронина М. И., похищении продовольственных товаров с базы номер… расположенной по адресу…».

«…при задержании подозреваемый Козырев совершил покушение на убийство оперуполномоченного отделения милиции номер… лейтенанта Акимова С. П., при попытке к бегству был застрелен сержантом Остапчуком И. А.».

«…при обыске предполагаемого места сокрытия упомянутого Козырева обнаружены вещи, в которых пострадавшие Моторина Р. И., Ильичева И. Т., Иванцева Н. Л., Алиханова Н. И. (дочь пострадавшей Найденовой М. В.) опознали свои (протоколы опознания прилагаются)».

Остапчук, добравшись до дома, пирует на радостях, не в таком он состоянии, чтобы рапорта писать, приходится руководству стараться, докладывая самому себе.

В кабинет поскреблись, Сорокин поднял воспаленный глаз:

– Входите, кто там такой вежливый.

На пороге показался сконфуженный Санька Приходько:

– Простите, Николай Николаевич, я тут вот. Спросить.

– Чего?

– Можно мне на голубятню? Там бумажки налеплены, с печатью…

– Чего ты там забыл?

– Да птиц покормить… Палыч… то есть товарищ лейтенант Акимов сказал, а сам…

– А-а, точно. Хорошо, ты аккуратно там бумажку отклей, она на капле, как уходить будешь, прилепи обратно.

– Николай Николаевич, так и с утра надо, – не отставал Санька.

– Ну с утра то же самое проделай, – утомленно поморщился Сорокин, – с чего ты вдруг такой дисциплинированный?

Санька, сказав «благодарствуйте», остался стоять, переминаясь с ноги на ногу.

– Чего тебе еще?

– Товарищ капитан, а Палыч как… того?

– Сам ты – «того»! – рассердился Сорокин. – Совсем чокнулся! Не дождетесь.

– Я и не жду, – серьезно и даже с обидой возразил Санька, – зачем вы так…

– Иди, Приходько, и без твоего щебета голова трещит.

* * *

Как же ждала она этого дня, какие надежды возлагала – а закончилось все так быстро и серо. Дурацкое нарисованное озеро, дурацкая глупая луна, пыльные занавески. Выползала на сцену эта тумба в белом саване, Нина Заречная, в миру кадровичка Ольга, ныла с неуверенной улыбкой про то, что нет ни людей, ни орлов, ни рыб молчаливых.

«Пусто, пусто, пусто…».

«Тебе пусто, стерва? Влезь-ка в мою шкуру!»

Один за другим поганили своим присутствием кустарно освещенную сцену все эти счетоводы, водители, ударники и ударницы, Лизиными по́том и кровью переродившиеся в бессмертных чеховских героев. Играли, правда, как в последний раз.

Аркадина (начальник участка фасовки) не на шутку упала в обморок, завсклада готовой продукции, точнее, Тригорин, едва держался на ногах, отчего фигура его неожиданно приобрела трагический оттенок, коровой страдала по своей коровьей же жизни Маша, заведующая столовой.

Лиза не могла заставить себя смотреть на сцену, ей казалось, что поставила она нечто дьявольское, отчего вечно ей гореть в аду.

И все-таки, когда добродушный толстый замдиректора, он же доктор Дорн, произнес последнюю реплику, повисла благоговейная тишина, которая вдруг как завеса небесная разорвалась сверху донизу аплодисментами. Поднялся невероятный шум. Публика в зале аплодировала стоя, ошалевший машинист, как заведенный, то закрывал, то открывал занавес.

Актеры, растерявшиеся от неопытности, обалдело стояли, не соображая, что пора раскланиваться, потом вдруг принялись обниматься и целовать друг друга.

Овации, выкрики «браво», «бис» и даже «автора!», слезы – все это доходило до Лизы, но как бы через толстую перину. «Пусто, пусто, пусто… как это? “Страшно, страшно, страшно”»?

Ни в жизнь. Глупости.

Не страшно ей было, когда, посинев на глазах, осела на землю ярко и хорошо одетая, только что живая женщина. Не страшно, когда только что ликующий Денис кубарем летел под откос. Не страшно, когда ловили ее слова мелкие идиотки, готовые по ее велению на все, вплоть до смертоубийства. А ведь неплохая идея была, можно было долго подъедаться их ручонками: сковородки – это так, для начала. Повязать их полным послушанием, а потом что угодно с ними делай – не страшно.

Страшно стало вчера, когда она поняла, что в самом деле беременна, и увидела расцарапанную физиономию Вальки. Да, предателя. Да, убийцы. Да, поганого, подлого, но во всем мире только он один у нее и был. Валька недостреленный – ведь уже повели его под откос двое с винтовками, – вытащил ее из-под обломков, когда разбомбили санитарный состав, он же обобрал погибшую женщину-военврача, только благодаря ему она не повесилась тут же, на первом суку, осознав, что погиб Денис.

Да. И он же пристрелил Дениса, который бросился к нему с объятиями – как же, зема, радость-то какая! И Лизонька, Лизочек жива! Неважно, что чужая – главное, что жива-здорова!

А ведь Ревякин чуйкой своей разведчицкой все верно понял и выследил их как раз тогда, когда они, припрятав награбленное на голубятне, решили пройти до следующей платформы – конспираторы хреновы. И если бы не был таким дураком наивным, понял бы: не всех знакомых стоит подпускать к себе.

«Как тошнит-то…»

Лизу подняли на руках, вынесли на сцену, она с трогательной улыбкой и чуть не плача пропела несколько глупых слов, звучащих так искренне, так душевно. Что-что, а лицедействовать она умела.

«Ну и пусть, пропади оно все пропадом. Когда же они все заткнутся? Ненавижу всех. Ненавижу! Как я устала… Зачем он говорил, что целовал землю, по которой я ходила? Это не он, это Денис убитый. Как он обрадовался! Это меня надо было убить, а не его».

Она вдруг вспомнила, как в черное крымское небо улетали огненные искры пионерского костра. Точь-в-точь пылал тогда поезд, и настоящие люди кидались спасать таких же настоящих, и многие такими же искрами улетали в небо, в бессмертие. Улетели, а они с Валькой сбежали, жирными червями расползлись, питаясь падалью.

Снова подступило к горлу, еле сдержалась.

«“…Помните, вы подстрелили чайку? Случайно пришел человек, увидел и от нечего делать погубил…” Э, нет. Это я сама, сама погубила – и себя, и… кого? Да всех. Но мне не страшно. Мне просто пусто».

Извинившись, Лиза деликатно отказалась от дружеского застолья, едва борясь с тошнотой, добралась до своего рабочего места, села, уронила голову на стол. Возможно, что и заснула,