Пути волхвов - Анастасия Андрианова

но почти наверняка тоже драгоценное. Я не стал выделываться, снял шнурок, которым завязывал волосы, и пряди рассыпались по моим плечам. Снял и бросил в огонь, и тут же вспыхнул, сгорая без следа, мой подарок. Где бы сейчас ни был Видогост и каким бы ни был его дух, я знал, что он всё равно будет мне рад. А попрощаюсь я с ним потом, когда никто смотреть не будет.

– А вот и соколик прилетел! – окликнул кто-то из пирующих. В ответ ему засмеялись.

Я приблизился к столам, взял бутылку браги и выпил половину прямо так, из горла. Горечь обожгла глотку, но согрела нутро, пустое и холодное уже три дня. Мне стало малость лучше, но я не захмелел сильнее, чем уже был, всё так же отвратительно было смотреть на пьяные рожи, уже и забывшие, наверно, зачем тут собрались.

– Что, рад ты, что княжич помер? Думал, князь тебя наследником сделает?

Я развернулся и ударил в челюсть купца Мониту. Мелкая сошка, а думает, раз в терем пригласили, то и возвысился до небес.

– Кто ещё желает что-то сказать про меня?

Все молчали, иные даже жевать перестали. Дюжина дюжин любопытных глаз, у кого мутных, у кого блестящих от хмеля. Вырядились все кто во что горазд. Пуговицы на кафтанах отполировали, навощили, побрякушек нацепляли, что девки на выданье. Воробьи пестрокрылые, не мужики. Мальчишка-чашник в сером и невзрачном и то больше на мужика походил, хоть и не носил напомаженной бороды. Я кивнул ему, чтобы ещё браги нёс, а сам схватил за ворот Мониту и рыкнул в самое ухо:

– Страстогор где?

Монита вытаращил зенки, опухшие, покрасневшие, рот раззявил, стал похож на жареного карпа, который лежал тут же, на блюде. Заскрёб толстыми масляными пальцами по моему запястью, а я только встряхнул его, как щенка, выпускать не собирался. Непонятливый, что ли? Или вопрос мой был слишком сложным?

– Н-на могильнике он…

Я резко разжал пальцы, и Монита перелетел через скамью спиной вперёд. Пирующие снова разразились гоготом.

Я взял брагу у чашника, хлебнул дважды и забрал себе всю бутыль. Конечно. На могильнике. Бдит у свежего кургана, а своих псов потчует мясом, вином и пирогами. Не знаю, отчего, но меня это обрадовало. Я разочаровался бы, обнаружив Страстогора среди пьяных, вопящих непристойные песни, забывших, зачем пришли.

Нищие всё так же толпились у терема, снова бросились ко мне, выпрашивая кто монетку, кто хлеба кусок. Я бросил им всё, что нащупал в кармане, пригоршню мелких денег, и они закопошились, поднимая медяки с земли и выхватывая их друг у друга.

Город не спал. Горели фонари и свечи в окнах, кругом гуляли, судачили, покупали у лоточников пряники в форме саней, чтобы помянуть княжича. Я шёл и не верил, что вижу всё это. Шёл как во сне, то ли был, то ли не был, а если б не крепкая, горькая брага, совсем расквасился бы.

– Руки ему закрыли волчьей шкурой, потому что все они, от плеч до пальцев, превратились в деревца.

– Брешешь! Крыльями они стали, руки его. Перьями сплошь поросли.

– Не-ет, голубчики. Руки его съела Морь, они стали губчатыми, как переросшие грибы, а потом вовсе сгнили.

Я побежал бегом, чтобы не слышать людских пересудов. Пару раз наткнулся на пряничников, три – на сбитенников, и не меньше полдюжины раз меня пытались сманить к себе продажные девки. У каждой из них в волосах была чёрная лента, повязанная кокетливо, зазывающе: бантом или в виде цветка. Я шугался их как огня. В моём мире, опустевшем разом без Видогоста, для девок пока что не находилось места.

Княжеские могильники Горвеня – что места заповедные, каждый иноземец из Царства стремится туда наведаться, на курганы предков Страстогоровых посмотреть да на домовины подивиться. Мальчишкой меня завораживали эти цветущие холмы с маленькими домиками на резных столбах, и я подолгу мог бродить среди них, заглядывая внутрь домовин и сравнивая, в которых подношения обильнее и дороже. Особенно меня манили древние, полуистлевшие, рассыпающиеся домовины далёких лет. Внутри часто находились позеленевшие, мутные и будто окостеневшие от времени украшения, кубки и старинные неровные монеты, будто рубленные топором. Мне всегда до дрожи хотелось потрогать их, но я не решался, трусил. Всё казалось, что сверху за мной зорко следят князья древности, могучие и суровые, и я старался ходить по могильникам с уважением, не дыша почти.

На могильниках пахло гарью. Я вспомнил Чернёнки, уничтоженные, растоптанные на корню, вспомнил и брошку-колпак, которую хотел показать князю. Сунул руку в карман, ни на что не надеясь, и всё-таки нашёл её там. Славно, что Огарёк не продал брошь, не оставил в уплату нашего затянувшегося проживания в Липоцвете. Покажу, прямо сейчас покажу…

Мне хотелось забить голову хоть чем-то, лишь бы не думать о запахе и о том, что гарь эта – от костра, на котором жгли тело княжича. Хотелось, да не моглось.

Его прах похоронили рядом с матерью.

Свежий курган чернел вывороченной землёй. Ещё не взошёл на нём ароматный чабрец, не укрыл мягким ковром холм, и могила сейчас походила на гнойный нарыв со стрелой-домовиной на вершине. У столба навалили столько цветов, угощений, нарядов и других подарков, что он был виден лишь наполовину. У подножия кургана прямо на земле сидел человек. Я не сразу сообразил, что это и есть Страстогор, не узнал своего князя согбенным и скорбящим, обычно его плечи были гордо развёрнуты, а спина пряма, отчего и ростом он казался выше, а сейчас он очень походил на простого старика. Кроме князя никого больше не было. Не велел? Или сами не решались прийти?

Мои плечи тоже опустились, тяжесть в груди стала такой невыносимой, что мешала дышать. Будто только сейчас я по-настоящему осознал, что нет больше Видогоста, моего друга, моего, считай, братца младшего… До этих пор я словно бы не до конца верил, что Морь его победила, а тут вдруг как обухом по голове ударили, и стало в голове ясно, как в светлый, но студёный день.

– Доволен ты? – тихо спросил Страстогор. Я умел ступать совсем неслышно, но как-то он понял, что я подошёл, хоть и не стал оглядываться.

От его слов мне стало больнее, но я и ухом не повёл. Что взять с него, с отца, горем убитого? Хоть и скорбел я о княжиче, глубину моей скорби невозможно было сравнить со Страстогоровой.

– Ты звал, и я примчался.

– Поздно. Не торопился ты, Кречет.

Страстогор медленно повернулся ко мне, и я едва не вздрогнул. Князь заметно постарел, иссох будто, стал маленьким и жалким, и в этом несчастном человеке с потемневшим лицом почти не угадывался бывший верховный князь.

– Мчался изо всех сил. – Я покачал головой. – Вот, смотри.

Задрал рубаху и показал отметину от стрелы, заросшую, но багровую ещё. Страстогор неверяще сощурил запавшие глаза.

– Что, в пути ранили тебя?

– Скоморохи. В Липоцвете дело было, там Истода искал. Они же и Чернёнки сожгли. Слыхал про Чернёнки?

Страстогор издал звук, похожий на одиночное хриплое карканье, и не сразу я догадался, что это был смешок.

– Не морочь-ка мне голову, сокол. Не поверю, что рана в семиднев зажила. Я знаю, сам воевал, был ранен и раненых видал побольше твоего. – Страстогор шмыгнул носом и схватился скрюченными пальцами за моё плечо. – Что, опять к нечистецам ходил? Нечистецкое исцеление тебя подлатало, верно же?

Я выдержал его пытливый, полубезумный взгляд со всем достоинством, на какое был способен в тот момент. Поднял подбородок настолько, чтобы выглядеть гордым, но не казаться наглецом, и произнёс:

– Верно. Нечистецкое исцеление. Без него не стоял бы я сейчас пред тобой, а гнил бы мой прах на крыше гнезда сокольего. Спешил, чтобы успеть к погребению, а ты сжёг его раньше положенного.

– Не сжёг бы или помедлил – весь Горвень Морью захлестнуло бы.

Страстогоров голос дрогнул, и князь отвернулся, снова обернувшись к кургану. Видно, сам он горевал от того, что не выждал девятиднев, что не положил сына в могилу со стенами из толстых еловых стволов, а сжёг, ни крупицы не оставив, пепел один. Плечи его горбились не только от потери сына, но и от груза