Константин Павлович - Майя Кучерская

Более всего Чарторыйский жаловался на цесаревича. «Никакое усердие, никакая покорность не способны его умилостивить. Он, кажется, возымел отвращение к этому краю и ко всему в нем происходящему, и эта ненависть, к нашему ужасу, постепенно усиливается. Эго служит темой для его ежедневных разговоров со всеми. Он не щадит ни армии, ни народа, ни частных лиц. Конституция в особенности дает ему повод к постоянным сарказмам; он осмеивает все, относящееся к правилам, порядку, законам, и, к несчастию, факты уже последовали за словами. Его высочество великий князь остается при своем мнении даже относительно военных законов, им самим утвержденных. Он безусловно хочет ввести в армию палочные удары и даже вчера отдал по этому поводу приказ, не обращая внимания на единодушные уверения комитета. Бегство с военной службы, значительное уже теперь, сделается повсеместным; в сентябре большая часть офицеров подает прошение об отставке… Враг не мог бы более навредить вашему императорскому величеству»{268}.

Да, это основной аргумент Чарторыйского и его сторонников — совершаемое цесаревичем разрушает замыслы его императорского величества. То, о чем государь всегда мечтал, — независимое Царство Польское, облегчение тяжкой участи вечно притесняемой нации, конституция, — безжалостно попирается. Князь Адам надеялся убедить царя всё новыми историями, свежими примерами беззаконий Константина Павловича.

Вот великий князь арестовал капитана, который давно вышел в отставку и, значит, не несет ответственности как военный. Поняв, что судить капитана никто не будет, Константин отправил его в тюрьму без суда и следствия. Вот цесаревич велит привести к себе то мэров, то чиновников, то подпрефектов, хотя юридически не имеет на это права. Вот приказывает всыпать палочных ударов польским солдатам, воровавшим в огороде картошку, невзирая на то, что в польской армии телесные наказания запрещены. Исполнять экзекуцию великий князь велит русским солдатам — дружба между поляками и русскими после этого, видимо, должна только окрепнуть. А вот оскорбляет «самыми кровавыми оскорблениями» польского генерала и полкового командира, которые после унижения «дали знать о своей болезни».

Въедливо и скрупулезно князь Адам пересказывал императору все поступки Константина. «Армия все еще надеется на отозвание великого князя…»{269} Но Александр отзывать Константина не торопился. Князь, заметив бесплодность своих стенаний, наконец начинает просить только об одном — ограничить полномочия его императорского высочества в соответствии с основами конституции. Чарторыйский всё еще чувствует себя вправе давать императору настойчивые советы, он по-прежнему не сомневается, что скоро, вот-вот станет наместником императора в родном, с такой любовью организуемом им государстве. Тогда дела пойдут намного легче, тогда мы еще поборемся!

17 ноября 1815 года Александр назвал, наконец, имя наместника. Им стал польский генерал Иосиф Зайончек. По свидетельству современников, Чарторыйский, узнав о приговоре императора, впал «как бы в исступление»{270}. Он был поверенным государя, с ним, единственным, Александр так горячо шептался когда-то о республике, конституции, свободе. И как только Александр Павлович сделался императором, князь Адам был сейчас же вызван из почетной сардинской ссылки в Петербург… Чарторыйский умел быть гибким, соглашаться на уступки, он давно отступил от безумного принципа своих соотечественников «всё или ничего» и готов был довольствоваться тем, что предлагают. Он был умен, многоопытен, дальновиден, добросовестен, бесконечно предан полякам, лоялен русским, в конце концов он был сложившимся политиком, и лучшей кандидатуры на пост наместника, по сути вице-короля государства, не существовало — это казалось ясно как божий день.

Император сделал по-своему, соблаговолив прислушаться к совету брата. Именно Константин приметил Зайончека и составил ему протекцию.

Генерал Иосиф Зайончек (1752—1826) немало повоевал против русских: участвовал в войне 1792 года, в 1794 году — в восстании Костюшко, в 1812-м служил под знаменами Наполеона. Во время переправы через Березину генерал лишился ноги и попал в русский плен. В плену с Зайончеком что-то случилось. То ли безжалостность в обращении и, следовательно, страх, то ли, напротив, неожиданное великодушие и любезность русских, а следовательно, приязнь, потрясли измученное кровавыми сценами и потерей ноги воображение генерала. Как бы то ни было, но со времен русского плена Зайончек проникся к своим поработителям несколько странной, оттого что снисходительной без меры, всё покрывающей симпатией.

Когда началось формирование польской армии, Константин призвал его в состав военного комитета, совершенно убедился в покладистости престарелого генерала и порекомендовал его Александру. Государь против кандидатуры Зайончека не возражал. Так гражданское управление Царством Польским во главе с Зайончеком уютно разместилось у Константина Павловича в кармане. Генерал сообщал цесаревичу обо всех постановлениях администрации, согласовывал с ним повышения и назначения чиновников, обсуждал дела, которые требовали личного утверждения императора. С первых же дней существования Царства Польского участие Константина в управлении государством намного превысило обязанности главнокомандующего польской армией.

Очевидно, что для Чарторыйского марионеточное существование в роли наместника при великом князе было невозможно; он нудно отстаивал бы конституционные свободы, защищал интересы поляков, упорствовал, торговался, ссорился с императором и главнокомандующим, а в часы бессонницы мечтал бы о короне, гордо вспоминая свою родословную — отец Чарторыйского, князь Адам Казимеж Чарторыйский, был кандидатом в короли, но уступил корону двоюродному брату. Такой наместник никому не был нужен. И Чарторыйскому досталась должность сенатора и члена Административного совета. С этой поры письма Чарторыйского императору сделались отчаянны и сухи, полны почти нескрываемой обиды, в них легко угадывались и скорое удаление князя от политической жизни, и его отъезд из Варшавы. «Как отдельные личности, так и нации бывают несчастны. Обстоятельства сложились счастливо для нас, что в особе вашего величества мы имеем лучшего из монархов, но вы далеко, государь, вас занимают важные заботы. Как можно льстить себя надеждой, что принципы, характер и привычки его высочества, великого князя, могли бы когда-нибудь измениться до такой степени, что он стал бы способствовать нашему настоящему и будущему благосостоянию? Непосредственное, постоянное, имеющее вес влияние, которым он пользуется до сих пор и которое он и впредь будет еще более оказывать на судьбы страны, внушает мне страх, что бедствия, преследовавшие в течение многих веков мое злополучное отечество, еще не исчерпаны»{271}.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});