Огнем и мечом (пер. Владимир Высоцкий) - Генрик Сенкевич

С этими словами пан Заглоба отправился прямо к Богуну. Атаман был по-прежнему слаб и бледен, но глаза его были открыты.

— Лучше тебе? — спросил Заглоба. Богун хотел ответить, но не мог.

— Не можешь говорить?

Он покачал головой в знак того, что не может, но в ту же минуту на лице его выразилось страшное мучение. Движение, по-видимому, вызвало боль в ранах.

— И кричать не можешь?

Богун только глазами дал понять, что нет.

— Двигаться тоже? Тот же знак.

— Ну и отлично; по крайней мере, не будешь ни говорить, ни кричать, ни двигаться, а я тем временем поеду с княжной в Дубны. Если я не стяну ее у тебя из-под носа, то позволю старой бабе истолочь меня в ступе. Негодяй этакий, думаешь, что с меня не довольно уже твоей компании и что я и дальше буду дружить с хамами? Ты думал, что из-за твоего вина, твоих костей и мужицких амуров я стану убийствами заниматься и пристану к мятежникам? Нет, красавчик, этого не будет.

По мере того как говорил Заглоба, глаза атамана расширялись все больше и больше. Во сне или наяву, или же Заглоба шутит? А пан Заглоба продолжал:

— Чего пялишь глаза, как кошка на сало? Думаешь, что я этого не сделаю? Не прикажешь ли поклониться кому-нибудь в Лубнах? Не прислать ли оттуда цирюльника или придворного доктора от князя?

Бледное лицо атамана стало страшным… Он понял, что Заглоба говорит правду; глаза его загорелись бешенством и отчаянием, лицо вспыхнуло. Сделав сверхчеловеческое усилие, он привстал, а с губ его сорвался крик:

— Гей, каз…!

Но он не кончил; Заглоба стремительно накинул ему на голову его собственный жупан и в одно мгновение укутал ее всю, потом повалил Богуна навзничь.

— Не кричи, это тебе вредно! — говорил он тихо. — Завтра может голова разболеться, а я, как хороший друг, забочусь о тебе. Так тебе тепло будет, и заснешь хорошо, и горла не надсадишь. А чтобы ты не сорвал повязки, я тебе свяжу руки… И все это из дружбы, чтобы ты вспоминал обо мне с благодарностью.

И, сказав это, он связал поясом руки казака, а другим — ноги. Атаман уже ничего не чувствовал, — он был без чувств.

— Больному надо лежать спокойно, — продолжал Заглоба, — чтобы кровь не приливала к голове, а иначе будет горячка. Ну, будь здоров; я бы мог пырнуть тебя ножом, это было бы для меня, пожалуй, полезнее, но стыдно мне убивать по-мужицки. Другое дело, если ты задохнешься до утра. Это уж не с одной свиньей случалось. Будь здоров! Может быть, и встретимся когда-нибудь, но если я буду стремиться к этому, то пусть с меня сдерут шкуру.

Сказав это, Заглоба вышел в сени, потушил огонь и постучал у дверей комнаты Василия. В них сейчас же появилась чья-то стройная фигура.

— Это вы, ваць-панна? — спросил Заглоба.

— Да, я.

— Идем скорее, чтобы добраться до лошадей. Люди все пьяны, ночь темна… Когда они проснутся, мы будем уже далеко. Осторожно, это князья лежат!

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, — прошептала Елена.

XIX

Два всадника медленно ехали по лесистому яру, примыкавшему к Розлогам. Ночь была очень темная, луна давно скрылась, а весь горизонт покрыт был тучами, так что в трех шагах ничего не было видно и лошади поминутно спотыкались о корни деревьев. Они долгое время ехали очень осторожно, но, наконец увидев, что яр кончается и открывается слабо освещенная степь, один из них шепнул:

— Вперед!

Они полетели как две стрелы, вслед им раздавался только лошадиный топот. Одинокие дубы, стоявшие местами у дороги, мелькали как привидения. Они долго мчались так, без отдыха и остановки; лошади захрапели наконец от усталости и замедлили бег.

— Нечего делать, нужно дать отдохнуть лошадям, — сказал толстый всадник.

Заря уже занялась, и все отчетливее выступало из тени приволье степи, вырисовывались степные будяки, отдаленные деревья и курганы; воздух становился прозрачнее. Осветились и липа всадников.

Это были пан Заглоба и Елена.

— Надо дать отдохнуть лошадям, — повторил Заглоба. — Они и вчера прошли без отдыха из Чигирина в Розлоги, так долго не выдержат, и я боюсь, как бы они не пали. Ну, как вы себя чувствуете?

Заглоба взглянул на свою спутницу и, не дожидаясь ответа, воскликнул:

— Позвольте посмотреть на вас при дневном свете. Ого! На вас платье ваших братьев? Славный казачок вышел. У меня никогда в жизни не было еще такого казачка; думаю только, что Скшетуский отнимет его у меня. А это что? О, бога ради! Спрячьте ваши волосы, а то сразу увидят, что вы женщина.

И в самом деле, по плечам Елены от быстрой езды и ветра рассыпались волны черных волос.

— Куда мы едем? — спросила она, стараясь спрятать волосы под шапочку.

— Куда глаза глядят.

— Значит, не в Лубны?

На лице Елены показалась тревога, а в глазах, когда она взглянула на Заглобу, блеснуло недоверие.

— Видите ли, ваць-панна, — отвечал Заглоба, — у меня свой ум, и поверьте, что я все хорошо обдумал. Мой план основан на мудром правиле: не беги туда, где тебя будут искать. Итак, если за нами гонятся в эту минуту, то несомненно по дороге в Лубны, так как я вчера громко расспрашивал про эту дорогу, и Богуну, уезжая, сказал, что мы едем туда. Значит, мы едем в Черкасы. Если они начнут погоню, то лишь только когда убедятся, что нас на лубенской дороге нет, а это займет у них дня два; мы тогда уже будем в Черкасах, где стоят польские полки пана Пивницкого и Рудомины, а в Корсуни находятся все гетманские силы. Поняли, ваць-панна?

— Понимаю, и до конца жизни буду благодарна вам. Не знаю, кто вы и откуда вы взялись в Розлогах, но думаю, что Бог послал мне вас на защиту и спасение; я скорее руки бы на себя наложила, чем отдалась во власть этого разбойника.

— Это черт, а не человек — зубы точит он на вашу невинность.

— Что я ему сделала, несчастная! За что он меня преследует? Я давно его знаю и давно ненавижу, — он всегда возбуждал во мне только страх. Неужели я одна только на свете, что он полюбил меня и из-за меня пролил столько крови, убил моих братьев?! Боже, когда я это вспомню, у меня кровь стынет. Что мне делать? Куда от него скрыться? Не удивляйтесь, ваць-пан, моим жалобам, я несчастна, я стыжусь этой любви его и в тысячу раз предпочитаю ей смерть.

Щеки Елены запылали, и по ним покатились две слезы — слезы гнева, презрения и страдания.

— Не спорю, — сказал Заглоба, — большое несчастье постигло ваш дом, но позвольте вам сказать, ваць-панна, что ваши родные сами виноваты отчасти. Не надо было обещать вашей руки казаку и потом обманывать его; когда это открылось, он так рассердился, что никакие мои убеждения не помогли. Мне жаль ваших убитых братьев, особенно младшего; он был еще почти ребенок, но видно было, что вышел бы знаменитым кавалером.

Елена заплакала.

— Неприлично плакать в том платье, которое теперь на вас надето; вытрите слезы и скажите себе: на все воля Божья! Он накажет убийцу; да тот уж и наказан отчасти, ибо, пролив даром кровь, он вас, единственную и главную цель всех своих вожделений, потерял.

Пан Заглоба на минуту умолк, потом сказал:

— Ох уж и задал бы он мне трепку, попадись я ему теперь в руки! Шкуру бы с меня содрал! Вы не знаете, что я в Галате получил уже мученический венец от турок и второго такого не желаю; а потому еду не в Лубны, а в Черкасы. Хорошо было бы скрыться у князя, а вдруг догонят? Вы слышали, ваць-панна, что когда я отвязывал лошадей, слуга Богуна проснулся? А что, если он поднял тревогу? Тогда бы они сейчас же послали за нами погоню и догнали бы нас через час, потому что у них есть свежие княжеские лошади, а у меня не было времени выбирать. Этот Богун — дикий зверь, говорю вам, ваць-панна. Так он мне опостылел, что скорей бы желал я черта видеть, чем его.

— Сохрани нас Господь от его рук!

— Он сам погубил себя. Оставил Чигирин, вопреки приказанию гетмана, задел русского воеводу. Ему осталось только бежать к Хмельницкому. Но придется ему нос повесить, если Хмельницкий будет разбит, — а это могло случиться. Жендзян встретил за Кременчугом войска, плывшие под начальством Барабаша и Кшечовского против Хмеля, да кроме того, Стефан Потоцкий двинулся с гусарией сухим путем. Но Жендзян для починки чайки просидел десять дней в Кременчуге, а пока он добрался до Чигирина, битва должна была уже произойти. Мы со дня на день ждали известий.

— Так Жендзян, верно, привез письма из Кудака? — спросила Елена.

— Да, были письма от пана Скшетуского к княгине и к вам, но Богун их перехватил; узнав из них обо всем, он сейчас же зарубил Жендзяна и поскакал мстить Курцевичам.

— Несчастный мальчик! Из-за меня пролили его кровь.

— Не тужите, ваць-панна, он будет жив.

— Когда же это случилось?

— Вчера утром. Богуну убить человека — все равно что другому выпить кубок вина. А когда прочли ему письма, он ревел так, что весь Чигирин дрожал.