День отдыха на фронте - Валерий Дмитриевич Поволяев

ни одного звука. Это у него получилось.

Сумка с бумагами, которую он теперь тащил вместо разбитой минными осколками рации, того стоила. Хотя за то, что Чигодин вернется в полк без рации, по головке его не погладят, это точно…

Когда он уже миновал засаду, из-за бруствера, туго оббитого лопатами, неожиданно показался фриц с жидкими льняными волосами, вольно падающими на бледный лоб и начал взмахивать руками — решил сделать зарядку. Чигодина он не видел, словно бы тот был накрыт шапкой-невидимкой, движения доморощенного физкультурника были резкими, четко прорисованными, словно бы фриц готовился к каким-то гимнастическим соревнованиям.

Чигодин стремительно прижался к земле. Немец находился буквально в пятнадцати метрах от него, смотрел почти в упор и не переставал размахивать руками, он словно бы ослеп от осознания важности своего занятия, не видел русского, сжавшегося настолько, впрочем, что его невозможно было отделить от тени, приклеившейся к его телу.

Вторым номером немец начал делать наклоны влево-вправо, сейчас он очень был похож на школьника, готовящегося сдавать нормы БГТО — "Будь готов к труду и обороне", Чигодин сам когда-то сдавал эти нормы, а потом нормы повыше — на значок ГТО второй степени… Хорошие были времена, воспоминания о них до сих пор заставляют восторженно горячеть лицо…

Сделав несколько упражнений, немец присел, встал, присел, встал, отвернулся в обратную сторону и долго опорожнял свой мочевой пузырь. Затем с чувством отменно выполненного долга снова полез под прикрытие бруствера…

Чигодин пополз дальше.

Через два с половиной часа он находился уже на нашей территории. Бумаги, которыми была набита сумка, отнятая у штабного немецкого майора, оказались настолько ценными, что начальник полковой разведки, подполковник с роскошными, под Буденного, усами и седой головой много повидавшего человека, воскликнул обрадованно:

— За такую добычу надо как минимум давать орден Красного Знамени!

Но ордена Чигодин не получил, ему вручили награду традиционную, которую он уже имел в количестве двух штук — серебряную медаль "За отвагу", третью по счету, и ефрейтор был ею доволен. Всякая награда — это ведь подарок, попадающий под старое солдатское правило: "Дают — бери, бьют — беги!"

Зато в полку не было ни одного человека, который имел бы столько медалей "За отвагу", Чигодина не обогнать, он пребывал в единственном числе, об этом какой-то шустрый старшина даже статейку в дивизионной газете тиснул.

Статьей этой Чигодин не был доволен — слишком плотно старшина набил ее разными красивостями, звонкими словами, призывными выражениями, их было столько, что как минимум половину хотелось выколупнуть из общего пирога, сократить текст, но вскоре стало не до этого, и он про непутевую заметку забыл.

Войска шли на запад, крушили бетонные немецкие укрепления, будто картонные, только пыль да мелкая крошка от разбитых камней разлетались в разные стороны, — ничто уже не могло остановить Красную Армию.

Понятно было, как ясное солнышко в погожий день, — скоро мы будем праздновать победу, и становилось жалко до слез, когда кто-то попадал под немецкий свинец и оставался лежать в могиле на обочине какой-нибудь ухоженной, с мылом вымытой проселочной дороги, — часто случалось, что и плакали по тем, кого не стало…

Судьба оберегала Чигодина, цыганка это прочувствовала точно — умела угадывать судьбу, предсказывать будущее, жаль только, что она не могла предсказать того, что будет после войны и чем обернется для вчерашних солдат жизнь… В том числе и для Чигодина. Видать, это было выше ее сил и возможностей.

Визит в "конюшню"

Не думал, не гадал фронтовой корреспондент Игорь Горохов, что сорокалетие свое встретит в Кабуле, в условиях войны, под звонкий грохот танковых моторов и стук автоматной стрельбы.

Танковые патрули выходили на улицы города в шесть часов вечера, после чего, как по команде, на Кабул наваливалась темнота. Происходило это быстро, в считанные миги. Солнце, еще несколько минут назад бывшее незамутненным, ярко светившим в небе, вольно растекавшимся по глубокому светлому пространству, неожиданно обтягивалось темным металлическим ободом, съеживалось и уменьшалось едва ли не вчетверо, на земле появлялись длинные искаженные тени, и душный железный жар, царивший в городе, обрезало почти разом.

Ровный гул, висевший над Кабулом, разрывался, будто гнилая тряпка, из бурдюка этого, ставшего дырявым, высыпалась начинка и раздавались первые выстрелы.

Ребята, сидевшие в диспетчерской на аэродроме Ходжа Раваш в Кабуле, пообещали Горохову презент на день рождения, — он прибыл с грузовым Илом, привезшим из Ташкента в сороковую армию арбузы и свежую капусту для солдат… Среди мешков с дарами природы прибыли две бутылки шампанского, стоявшие в эмалированном железном ведре с привязанной к дужкам крышкой. Между темными стеклянными емкостями была засунута большая арбузная корка, чтобы бутылки не раскололись в полете.

Бутылки долетели благополучно, не треснули, не всадились в какой-нибудь железный кронштейн при посадке, не взорвались, хотя в этом случае напиток мог бы остаться в ведре и его можно было бы, процедив через марлю, использовать, но одно было плохо — шампанское слишком сильно нагрелось.

О бутылки можно было обжечь руки. Охладить горячее шампанское в раскаленном Кабуле — задача непростая и, надо заметить, странная… Вообще-то горячее шампанское неплохо пойдет и под пулями — проверено. А под пулеметным огнем можно пить что угодно, даже разведенную водичкой синильную кислоту и закусывать ее шашлыками из бараньих яиц, купленными на Зеленом базаре.

Есть на войне можно что угодно — вареные кирпичи, песок с изюмом, живых змей с вытаращенными от ужаса глазами… А зенки вытаращишь невольно, поскольку под пулеметным огнем всякий жалеющий себя боец вжимается в землю так плотно, что она вылезает у него из ноздрей, выкручивается червяками, как из барабана мясорубки.

Но все равно Горохов был доволен — ребята с шампанским не подвели, водка тоже имелась: коллега его фотокорреспондент Вадим Крохин, три дня назад прилетевший из Москвы, постарался, привез четыре бутылки водки, хотя максимум того, что он мог сунуть в чемодан, были две бутылки (дозволенный "Аэрофлотом" литр алкоголя), еще две бутылки сунул в свой вещмешок знакомый майор-врач, поскольку водка ни в госпитале, ни в поле ему не была нужна, хватало своего спирта, поэтому Крохину Горохов едва ли не до земли отвесил "большой тархун", что в переводе на русские обычаи означало "большой привет и благодарность".

Что же касается закуски, то закуска была своя, кабульская — большие узбекские лепешки, испеченные в 357-м десантном полку в специальном тандыре, сваренном из нержавейки там же, в полковой мастерской, где чинили подбитые автомобили, охапка зелени разных сортов, приобретенная на базаре, жареное мясо, фрукты, помидоры, огурцы, шашлык