Варварские свадьбы - Ян Кеффелек

— Я им ничего не сделал. — сказал Людо. — Это они на меня напали. Я их не знаю.

— Не беспокойся, это сборище подонков. С вечера пятницы и до понедельника они только и знают что пиво да мотоцикл. Но они не заложат. Сами слишком боятся фараонов. Давай–ка лучше выпьем.

Они спустились в кают–компанию; Людо зажег фонарь и опустил стекла иллюминаторов, чтобы выпустить дым.

— Здорово ты тут устроился. — сказал гость, оглядывая разрисованные стены. — И порядок навел…

Сидя за столом, он рассматривал бутылку рома, принесенную Людо.

— Хорошо устроился, а вот посуды нет. Чтобы пить, нужны стаканы. На твоем месте я бы сходил на свалку, это совсем недалеко, к югу. Там ты найдешь все что душе угодно. Если только резчики дадут тебе время обставиться!.. Тебя как зовут?

— Людо.

— А меня Франсис, Франсис Куэлан.

Гость был совершенно лыс, кроме того, у него не было ни бровей, ни ресниц.

— Это случилось, когда я был пацаном, — объяснил он, прикоснувшись рукой ко лбу. — Я упал в бассейн с омарами, ну, в садок. А плавать не умел. В общем, это то же самое, что нырнуть в ящик с инструментом, с живым инструментом!.. Меня сразу же достали, и ни одна тварь меня даже не ущипнула. Но страху я натерпелся. А ночью все волосы выпали, и голова стала гладкой, как яйцо. И так потом ничего не отросло. Но это не помешало мне стать моряком.

Он рассказал, что отбыл двадцать лет на каторге в Кайенне за изнасилование столетней деревенской старухи во время ярмарочного гуляния; старуха после этого умерла. В свои шестьдесят это был еще настоящий Голиаф, его руки и грудь покрывали татуировки, изображающие красоток. Он жил отшельником в металлическом прицепе на опушке леса, недалеко от «Санаги». Никто никогда к нему не заходил, никто не отваживался даже приблизиться к его жилищу.

Однажды в дюнах, недалеко от его прицепа, расположился небольшой цирк. Но так как рычание старого льва мешало Куэлану спать, он ворвался в клетку и шваброй сломал зверю плечо на глазах у плачущего дрессировщика.

— …Скажите еще спасибо, что он не надругался над бедным животным, — мрачно шутили в Ле Форже. И местные жители в складчину возместили цирку убытки, вызванные увечьем зверя.

— Чертовы щенки! Настоящие ублюдки! Но ты не дрейфь, я же здесь. Я их, подонков, знаю! Еще и не таких знаю. Так тебе хорошо здесь?

— Нормально. — ответил Людо.

— У меня тоже корабли в крови, от этого уже не избавишься. Это как чесотка… Не дает спать… Но я должен предупредить тебя о резчиках… они скоро придут.

Он говорил почти шепотом и выглядел старым остепенившимся пиратом, которому известны самые сокровенные тайны.

— Все эти резчики — добрые бездельники… Никогда не знаешь, в какой момент они заявятся, но рано или поздно они все же приходят… Бог их знает, зачем они режут эти посудины… Но меди им не достанется, — добавил он, хитро подмигнув.

Затем наклонился к Людо.

— Трубы, краны — все, что из меди, я уже снял. Это моя добыча. Я ее здесь припрятал, прямо на корабле, среди бутылей с газойлем на корме, я не такой дурень, чтобы сразу все уносить. Сбываю помаленьку.

Совсем рядом послышалось какое–то блеянье, и Людо вздрогнул.

— Что это? — спросил он с подозрением.

— Не бойся, это мой баран, — усмехнулся Куэлан. — Единственный, кто сумел спастись, когда «Санага» затонула. Здесь было целое стадо баранов. Все утонули, кроме него.

Он глотнул еще немного рома.

— Всех выбросило на мель. Чертова мель! Видал, какая там волна во время прилива? Там без конца что–нибудь разбивается. Вот туда я и поплыл за ним, на моей–то лодчонке! Уже думал, конец мне… Смотри, как он слушается.

Он подошел к иллюминатору и, напрягшись так, что на шее выступили вены, похожие на канаты, принялся подражать блеянию барана; ответ донесся, словно эхо.

— Он ждет на пляже… Наверняка будет рад с тобой познакомиться.

Людо вместе с гостем сошел на берег и в свете фонаря увидел огромного черного барана.

— Это Панург! — объявил Куэлан. — Мою собаку убили, так я взял его.

Людо погрузил пальцы в жесткие волны овечьей шерсти, радуясь встрече с настоящим живым бараном — теплым, бородатым. — а не с одним из этих жутких фетишей, которых он приговорил к сожжению в Рождественскую ночь.

— Я хотел научить его лаять, но не получилось. Поэтому мне приходится блеять. А знаешь, почему я назвал его Панургом?

— Нет, — ответил Людо.

— Это из Библии, когда Моисей проходил через Иордан. Они все шли за ним как бараны… Ну ладно, прощай!.. А об этих подонках не думай, они теперь вряд ли скоро покажутся.

Людо смотрел ему вслед.

…Всю ночь в своих снах он шел за бараном, который вел его среди воспоминаний, заводя то на чердак, то в Бюиссоне, то в Сен–Поль, а когда он догонял его, оказывалось, что то был Людо и что он сам себе был поводырем.

Наутро, по совету Куэлана, Людо пошел на свалку — огромный пустырь, где прямо у моря высились и разрушались горы мусора. Над свалкой поднимались столбы испарений, воздух был наполнен смрадом испорченных продуктов, забивавшим запах смолы и йода. Людо с наслаждением углубился в этот лабиринт, как будто нашел еще один потерпевший крушение ковчег, полный неведомых сокровищ; его изумлял этот застывший смерч, демонстрирующий крах всего сущего и властно возвращающий материю к первоначальному хаосу. Крикливые стаи чаек и ворон, облепившие отбросы, отлетали на несколько метров при его приближении. То тут, то там из куч мусора торчали газовые плиты, развалившиеся буфеты, порыжевшие от ржавчины бидоны, остовы автомобилей, кресла, детские коляски, трупы собак, куски рельсов. Людо увидел целую лошадиную тушу, облепленную мухами. Он откопал шесть тарелок, совершенно целых и плотно обмотанных корнями, тянувшимися от зарослей крапивы. Нашел вторую часть «Камо грядеши»[25]. которую тут же пролистал, сидя за рулем сгоревшего грузовика. Подобрал ножи без лезвий, кастрюли без ручек, кое–какую одежду и сложил все это в разваливающийся чемодан. Похоже, не было ничего, чем свалка не могла бы одарить своего гостя. Людо казалось, что он вот–вот извлечет что–то невообразимое: церковь, подводную лодку, годы своего детства в Пейлаке. Он даже задавался вопросом, не погребен ли здесь под слоем нечистот Центр Сен–Поль со всеми своими невинными.

Самый прекрасный подарок достался ему вечером: музыкальная шкатулка в форме рояля, за которым достойна была сидеть разве что маркиза из шоколада. Он завел пружину и, неловко держа свое сокровище в руке, прослушал незнакомую мелодию из «Запретных игр»[26]. Так, незаметно, среди скопища отбросов его настигла собственная память и растворилась его обида на судьбу. Он чувствовал возрождаемое музыкой живое биение прошедших лет, вновь и вновь заводил шкатулку, и ему казалось, что он углубляется в свое прошлое, возвращается к своим истокам, к правде о своем рождении. Он снова видел мать, и ему хотелось прикоснуться к ней, заговорить. Теперь, когда он не чувствовал больше обиды, он испытывал почти что раскаяние при воспоминании о своей жизни в Бюиссоне.

Вернувшись на судно, он лег прямо на пол и несколько раз подряд в полной темноте прослушал музыку из «Запретных игр», по–новому осмысливая свое прошлое. Затем зажег лампу и написал письмо Николь.

Ты знаешь что я убежал но я жив–здоров. Я убежал потому что ты не приехала на Рождество. Но я не загнулся. Ты можешь приехать ко мне на мой корабль. Есть такая деревня Ле Форж и если ты выйдешь и пойдешь по дороге то попадешь к морю и увидишь мой корабль у берега. Я в нем живу. Это мой дом. Ты даже сможешь зайти внутрь если приедешь. У меня теперь даже есть ремесло, я сезонник. Было бы хорошо бы если бы ты приехала. Ты можешь написать мне в кафе в Ле Форж.

Людо

Он поднялся на палубу, задумчиво посмотрел вдаль, порвал письмо и бросил обрывки за борт.

IV

Его вновь охватила тоска о прошлом. Отныне его не мучил стыд, никто не донимал его саркастическими замечаниями, никто не повторял, что он идиот и родился некстати, что он опасен для окружающих, никто вообще ничего не говорил, потому что он жил в полном одиночестве. Забыв о своем корабле, он без конца блуждал по закоулкам своей памяти, воображая, что вновь оказался на чердаке. Он слышал скрип лестницы, поворот ключа в двери и забивался в свое убежище из мешковины, в котором прятал головы бычков. В иные дни он видел в иллюминаторе двор булочной, стену пекарни, застланные туманом поля, вдыхал запах горячего хлеба, и эти слишком живые воспоминания наполняли его душу горечью. В его видениях поочередно являлись то Лиз, то Николь; он представлял свою мать с заячьей губой и впервые подумал, что она ни разу его не поцеловала. Поддавшись сладостной иллюзии, он страстно целовал собственные руки, представляя, что касается ее кожи. Нанетт тоже присутствовала в его фантазиях, однако он слышал только ее голос. Это был даже не голос, а непрерывное, бесцветное и обезличенное журчание, приглушенная мелодия, размывающая слова.