Полынь - Леонид Корнюшин

На рассвете, когда они наконец опустили его на землю, он испугался:

— Подыхаю… Дайте чего-нибудь. Братцы-ы!.. Маленько тра-авы хоть, бра-атцы… — хрипел он.

Ему всунули в рот пук травы. Павлюхин впился в него зубами, но трава была пресная, сухая, вязла в зубах.

Он швырнул ее прочь, подогнул к груди ноги. Рот его судорожно кривился, виднелся распухший изжеванный язык. Подул северный ветер, принес холод, тоску. Павлюхин прислушался, силясь приподняться.

Трое сидели изнеможенно около и молчали, а вверху все слышалась странная песня.

«Почему я? Почему я, а не они? Господи, помоги мне…»

— Кто там поет, ребята?

Тот же черный — Павлюхин не узнал, кто это, — склонился к нему, хриплым басом произнес:

— Голод.

Песня утихла, но теперь слышался голос отца, который умер год назад: он странным тоном звал к себе Семена, своего сына. Закусив губы, Павлюхин крикнул в черную бороду:

— Вы бредите или нет?!

— Нет, — сказала борода, — мы не бредим.

— А почему я?

— Не знаем. Закрой глаза. Будет легче.

— Зачем? Я не хочу… Жить… Братцы!

— Жить хотят все.

— Если умрем, то вместе.

Носилки опять поплыли по тундре. В ложбинах стлался сырой и липкий туман. Они смутно видели друг друга. У Чистякова, он это почувствовал, не стало сил передвигать ноги, — согнувшись, помогал им руками, подталкивал себя, чувствуя, что вот-вот упадет.

«Как в мультфильме», — подумал он, пробуя рассмотреть что-либо впереди: глаза застилала муть.

А Павлюхин почуял запах жареного мяса, застонал и подумал: «Жилье где-то близко». Забылся в полубреду, в уши тиснулись обрывки слов:

— Мой друг в войну, точно, месяц без крохи…

— Надо побороть…

— Именно. Инстинкты…

— А вещевой мешок?

— Этого, что ли?

— Зачем отлучался?

— Понос…

— Я больше не могу. Ноги одеревенели.

«Они тоже выдохлись, теперь конец». Носилки ткнулись в землю. Трое, скорчившись, лежали около. Разрезанное пополам солнце пугливо разбегалось между облаков в разные стороны. Небо, тоже разорванное на клочья, качалось. Солдат попытался подняться, но повалился на бок, злобно выругался. Кто-то из них сказал:

— Пройдет. Лежите спокойно.

Павлюхина стиснул ужас. Постепенно ужас сменился успокоением, затем — слабой надеждой. Что-то в него влилось, живое, здоровое. Сперва он не поверил этому превращению, двинул ногами, те подчинились, уперлись пружинисто в прутья носилок. Он почувствовал, что может подняться.

Видимо, тело отдохнуло, пока несли. Сполз на голую землю. Встал. Ноги тряслись, но держали. Солнце уже не казалось раздвоенным. Подопригора жег его лицо немигающими глазами. Он прошептал, пошевелив беспомощно правой рукой:

— Иди.

Павлюхин легко тронулся, всматриваясь вперед.

Шепот подогнал, словно по спине стегнули ременным кнутом:

— Иди прямо. Теперь близко. Скорей!

Шатаясь, он сделал два-три десятка шагов, оглянулся на них, — те виднелись темными пятнами. Он согнулся и побежал сколько мог. Ему показалось, что трое, уже мертвецы, кличут к себе жуткими голосами. Он заткнул уши, чтобы не слышать, коленки подкашивались, в глазах кровенел свет. Побрел шагом, удаляясь. Он шевелил губами, пытаясь вытолкнуть комочки слов, но звуков не послышалось. «Без хлеба — пыль, мираж, хрен с луковицей, прости господи».

Страх и радость толкали его в спину, гнали и гнали безостановочно вперед. Впереди, неясно расплываясь, маячили какие-то голубые громады зданий.

«Город, наверно, Верховинск. Ну, однако, поднажму, скоро достигну».

Город вдруг исчез в облаке, Павлюхин бегал взглядом по унылой земле: кустарник, мшистые кочки, одинокое кривое дерево справа. «Я же его видел, не может быть!» Протер глаза: ничего не было, на горизонте горбатилось все то же хилое кривое дерево, словно нищий при дороге. Он закричал, но эхо не отдалось в тундре, с этим криком от него что-то оторвалось, он сел и, не раздумывая, пополз на четвереньках. Пальцы его нащупывали гнездовины травы, цепляясь за нее руками, он тянул за собой казавшиеся чугунными ноги.

Руки ослабли. Солнце куда-то стремительно катилось. Он приподнял голову, ничего не узнавая. Косо махая крыльями, наперекор ветру, в сторону невидимого города летел ворон. Павлюхин с надеждой оглянулся назад: троих нигде не было видно, чернело лишь кривое дерево, где недавно деревенел он на носилках.

Ворон повернул обратно, снизился, сел шагах в пяти. Вытянул загнутый лакированный клюв, стал ждать.

Павлюхин выставил кверху кулак, придерживая левой рукой правую. Ворон захохотал, как ему послышалось, но не поднялся — продолжал сидеть…

XIV

Его несли снова; над головой плыла звездная россыпь, слева маячила косо срезанная половинка луны. Павлюхину показалось, что его, видимо, подобрали другие люди, но, приглядевшись, он узнал знакомую спину солдата. Чистяков, как тень, кашляя, двигался сбоку. Подопригора, хрипло дыша, шел сзади. Солдат опускал концы носилок на траву, растирал кисти рук.

После отдыха солдат становился на колени, шарил руками по земле, отыскивая концы хворостин, дрожа и вихляясь, выпрямлял ноги, продолжал идти. Павлюхин видел, что подъем — самое трудное дело, и он немножко, по возможности помогал им, упираясь в землю ногами.

Иногда Чистяков просовывал сквозь хворост руку, желая помочь, но сзади Подопригора издавал хриплый звук, чтобы он бросил и шел налегке.

Отрываясь от полубреда, Павлюхин замечал одну и ту же позу солдата. А солдат между тем продолжал делить путь на отрезки. Цепкими зрачками даже в темноте отыскивал намеченный предмет, стискивал зубы, тянул до него, считая в уме шаги.

Ночью лег неожиданный заморозок. Вызвездило. Под ногами хрустела примороженная трава. Или это им всего лишь казалось?

— Дорога… где-то здесь… Стойте, посмотрю.

Носилки перестали колыхаться. Павлюхин отошел от полубреда, услыхал близкий запах холодной земли: похоже было, что его тащили волоком.

Занимался рассвет. Каждый метр земли давался с натугой, — они, трое, подолгу лежали без движения, заново волоклись по сухой, жесткой земле навстречу новому дню. Далеко в тумане, как в преисподней, послышался едва внятный звук мотора, он усилился, вырос отчетливей, заполнил собой все и тотчас же погас и ушах Павлюхина…

XV

…«Жить хочешь? Тянешься?»

«Хочу! Спаси… Кто ты, бог?»

«Совесть. Ты мне не верил».

«Я же крестился!..»

«А подличал… Давно слежу за тобой. Теперь мучайся. Гореть будешь…»

«Где гореть-то?»

«В себе… Горишь, нечистая сила? Сгори!»

«Боюсь… Кровопивка ты, подлюга!»

А та — молоточком горячим, как из горна, по макушке, по темени:

«Червь ползучий… Людская болезнь…»

И сквозь дым сновидений — отец с бородой, зеленой, как мох, с черными руками:

«Сынок… Семен!..» — зовет.

«Тебя… Ненавижу!.. За золотом как ходил? Запамятовал? Мозги отшибли старатели? Головешек горячих в карман напихал — золото, думал. Мужик соседский ходил — целый остался, добра принес. А ты… Вот и кипишь. Ненавижу, батя! В тебя я…»

Пропало все. Пустота… Глаза чьи-то, не отцовьи, лицо жуткое, как у Подопригоры. Руки тянутся к глотке.

«Врешь! Не достанешь!» — крикнул ему.

«Не уйдешь! У меня крылья», — прохрипел тот.

«Крылья, а тоже подохнешь…»

«Нет, я живу, а ты уже мертвый…»

Из бреда — что-то мучительно знакомое, яркое, как радуга над Окой… И то ритмичные вздохи кукушки, то вкрадчивые выголоски иволги… И вроде не сон это, а явь из юности — девчонка с косицами… Ах, сладко было сердцу молоденькому, чистому, нетронутому… Пронеслась и она мимо, к кому-то. Все мимо.

…И опять тундра, дожди непроглядные и пустота — до старости… Окурки в горшке, забвенье…

Глухота одинокая, немая, отравленная.

Жизнь… Куда ушла? Когда, зачем, почему?

И не приснилось это — явь проклятая! Ответь-ка?

XVI

«Я все еще не умер, и кажется, что вроде еду», — сообразил он, очнувшись из небытия, из беспамятства, и пошевелил около себя руками. Под ним дрожал кузов грузовика, в уши давился клекот работающего мотора.

«Едем? Куда?..»

Он забылся снова в своем голодном бреду, а когда открыл глаза, то увидел над собой черное, все увеличивающееся лицо с проваленными щеками.

Павлюхину стало нехорошо, точно его, живого, опустили в могилу и сейчас должны закопать.

Черное лицо усмехнулось запалыми губами и исчезло. И тогда он почувствовал, что страшное это лицо всегда будет стоять над ним со своим невысказанным безмолвным укором и презрением.

1965 г.

Приговор пока не выносите

I

Глубокой ночью поезд прибывает в Москву. Долго втягивается в пригороды, освещенные скупым светом. Синие, красные, зеленые огни на путях подмигивают мне сквозь оконные стекла. В кармане штанов я нащупываю бумажку с адресом: где-то в районе Сокольников, около церкви, живет Зюзин. С ним я расстался два года назад.