Один на дороге - Владимир Михайлов

Наконец я махнул рукой и пошел мыться. В ванне волей-неволей приходится видеть свое тело таким, каково оно есть, не приукрашенным формой и усилиями портного. Когда-то, в молодости, это доставляло мне удовольствие; я смотрел на себя как бы со стороны, чьим-то чужим, но несомненно заинтересованным взглядом, словно оценивая, что может доставить близость с этим телом; взгляд был, конечно, женским… Но такого давно уже не случалось, хотя реальных оснований к этому словно бы и не было; тело вообще стареет медленно, кожа его сохраняет гладкость, не грубеет, не обветривается, не покрывается морщинами, как кожа лица, и не так обтягивает кости, выявляя сухожилия, как на кистях рук. И я сейчас выглядел тоже, наверное, неплохо, потому что следил за собой, памятуя, что военная форма требует стройных линий; но исчез интерес к самому себе, своей физической сущности, главной стала другая сущность — мир мыслей и чувств, и если я и смотрел на себя, то ровно столько, сколько нужно было, чтобы убедиться, что остаюсь по-прежнему в форме, годным к несению службы. А вот на этот раз — потому, может быть, что наконец-то навалилась сильная усталость, — я с удовольствием сделал несколько упражнений перед тем, как залезть в ванну, и смотрел, как сгибаются руки и ноги, как напрягаются мышцы и как они расслабляются смотрел с каким-то странным удовольствием, вызванным, может быть, предстоящим отдыхом или ощущением того, что хоть я и устал, но и сейчас готов к любым усилиям, так что возраст возрастом, а до старости, до немощи еще далеко. Я с удовольствием почистил зубы, вымылся, залег в койку и уснул мгновенно, даже не вспомнив о том, что на этих простынях кто-то уже спал до меня. Последней смутной мыслью, промелькнувшей в голове, была мысль о предстоящих снах: иногда сумбурные, запутанные сны заставляли меня проснуться среди ночи и потом час-другой ворочаться в поисках покоя; но на этот раз если мне что-то и снилось, то утром я ничего не мог припомнить, и проснулся не в худшем настроении, чем то, в каком засыпал. А в мои годы это уже само по себе чего-то стоит, пробуждение — это камертон, по которому настраивается весь предстоящий день; значит, сегодня ожидалась хорошая музыка.

Глава пятая

I

Говорят, что время, которое вы проводите за завтраком, целесообразно использовать, кроме приема пищи, еще и на размышления о предстоящем дне: попытаться проиграть его, пусть в самых общих чертах, чтобы потом действовать четко, плавно переходя от одного действия к другому. Я так и стараюсь делать, но порой что-то заставляет вместо планирования наступившего дня заняться анализом вчерашнего. Я уже знаю: раз это понадобилось, значит, что-то вчера получилось не так, как следовало бы, и пусть ты сразу этого не понял, но ощущение ошибки осталось где-то в подсознании, за время сна успело выкристаллизоваться, и теперь требует, чтобы ты осмыслил его и сделал выводы на сегодня. Мне понадобилось лишь немного порыться в своих ощущениях, чтобы понять, что предполагаемая ошибка была связана с Ольгой. Хотя именно о ней я меньше всего собирался думать.

Черт бы ее взял, — подумал я. И не ее даже в первую очередь, а меня самого. Мой вчерашний уход она наверняка восприняла как обдуманное, рассчитанное желание обидеть. Мол, сбыл тебя с рук, почел свой долг выполненным, а дальше — как знаешь. Как она должна была воспринять это? Ей ведь совершенно некуда деваться. Мне почему-то вчера казалось, что, отведя ее к Семенычу, я тем самым устроил ее надежно. Почему же я сразу не понял, что не тот она человек, чтобы просто так сидеть на чужих хлебах и ждать у моря погоды? Затмение нашло на меня, просто какое-то затмение, иного слова не найти.

По совести, надо было что-то исправить, ехать сейчас к ним, увидеть Ольгу, извиниться, объяснить, сказать, что я, собственно, ничего такого не имел в виду, а просто возникло на миг такое вот настроение… На худой конец, позвонить: по телефону сказать все это будет даже проще… Я взглянул на часы. Половина седьмого утра; рановато для визитов, да и для звонков тоже. Часов в восемь — другое дело. Посидеть тут, подождать, привести мысли в совершенный порядок…

Но сидеть и ждать я не мог. Глупо, но не мог. Слишком глубоко сидело во мне трудноопределимое и всеобъемлющее понятие службы. Эх, лучше бы и я не заговаривал с этим литератором, не узнавал бы о старой домоправительнице вражеского офицера. Тем более, что большого практического смысла в этом, но всей вероятности, нет. Но я узнал. Можно, конечно, вылететь попозже, тебе ведь никто не назначал сроков. Будь я человеком гражданским, я так бы и поступил. Но двадцать с лишним лет армейской службы не проходят для человека даром. И хотя формально я мог бы сослаться на то, что Лидумс поручил мне с утра заняться химиками, но подсознательно я почему-то ощущал, что разговор со старухой может оказаться важнее. По логике — нет, но интуиция упорно подсказывала, что — да. Это был как раз тот случай, когда положено проявить инициативу, чтобы не упустить возникших возможностей. Значит, и обсуждать нечего.

Я захлопнул за собой дверь.

II

Это был один из домов, уцелевших во всех военных передрягах, небольшой, красивый особнячок в глубине сада, в зеленом окраинном районе. Похоже было, что его давно не ремонтировали, но легко представлялось, каким он был раньше, когда еще не отставала краска, не ржавела крыша и въезд в гараж не порос густой травой. Невысокое крыльцо, массивная с виду дверь с узким вертикальным окошком, напоминавшим бойницу. Кнопка звонка была новая, современная, квадратная. На звонок внутри дома басом залаяла собака.

Я ожидал, что меня будут долго расспрашивать из-за двери, или, в лучшем случае, не снимая цепочки. Но отворили сразу. Мадам Шамборская стояла передо мной, одетая, словно для выхода. Старая элегантная дама. Не молодящаяся, но и не опускающаяся. Человек, понимающий, что жизнь продолжается до последнего вздоха, и глупо умирать раньше времени. Мое появление ее не обрадовало и не испугало — не испугало, может быть, потому, что позади нее стоял телячьих габаритов пятнистый дог — отведенной назад рукой она придерживала его за ошейник.

Я извинился, представился; форма без слов говорила о моей ведомственной принадлежности. Она не удивилась, отступила и повела рукой, приглашая. В квадратной комнате с большим окном, на круглом, черного дуба столе, были остатки завтрака — фарфоровый кофейничек, синий с золотом, такая же чашка, ломтик поджаренного хлеба. Она указала мне на кресло, обтянутое ворсистой тканью под леопардову шкуру, собрала и вынесла посуду и тотчас же вернулась и уселась напротив.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});