Сезанн. Жизнь - Алекс Данчев

Как и Писсарро, Шоке был уже немолод; к возрасту прилагался и почет: художники величали его Папаша Шоке. Ему также довелось войти в круг избранных: он не только обсуждал с Сезанном его произведения и, в сущности, заказы (и это с художником, на заказ почти не работавшим!), но и поддерживал его морально. Видел ли Сезанн в нем своего мецената, по аналогии с Горацием или реальным Меценатом в Древнем Риме? Он даже написал два панно – «Бассейн и павлины» и «Лодка и купальщицы» – для парижского особняка Шоке, hôtel particulier[56] XVIII века на улице Монсиньи, которая втиснута между Оперá и Биржей{481}.

С дружбой Сезанна и Шоке была связана еще одна новация: в их отношениях участвовали жены{482}. Чета Шоке не страдала предрассудками и готова была воспринимать Сезаннов как пару или, вернее, как семейство: ведь малыш Буль всегда оставался при матери. По иронии судьбы автором письма с невинным упоминанием о «мадам Сезанн и маленьком Поле», которое обострило конфликт Сезанна с отцом, был как раз Виктор Шоке. Так что мадам Сезанн имела возможность периодически проводить время вместе с мужем в изысканной обстановке дома Шоке – и подружиться с Мари Шоке, женщиной, у которой, как говорят французы, были «виды на будущее» – то есть шанс получить в личное распоряжение неплохое наследство. Если Сезанн сравнивал свой путь с судьбой Шоке, то Ортанс вряд ли выдержала бы сравнение с Мари.

Отец Ортанс скончался в декабре 1889 года, оставив все те же тридцать девять акров земли, теперь еще и невозделанной. Летом они с Сезанном отправились в Юра, чтобы уладить все формальности по завещанию. Они сняли дом в окрестностях Эманьи, недалеко от швейцарской границы. Оттуда Ортанс писала Мари Шоке:

Любезная сударыня и мой дорогой друг,

Вы, наверное, уже вернулись из Парижа, и потому шлю Вам это письмо. В четверг или в пятницу мы отправимся в Швейцарию, где предполагаем завершить сезон. Погода стоит замечательная, надеемся, что так будет и дальше.

Мы с [маленьким] Полем уже успели провести в Швейцарии десять дней и находим эту страну столь прекрасной, что нам не терпится снова туда вернуться. Мы побывали в Веве, где Курбе написал принадлежащую Вам чудесную картину.

Надеюсь, дорогая сударыня, что у Вас, у господина Шоке и у малышки Мари все благополучно.

Должно быть, у Вас много забот с вашим hôtel[57]: шутка ли реставрировать и меблировать четыре этажа! Надеюсь, все быстро завершится и скоро Вы там обоснуетесь. Думаю, Вам там понравится и о вынужденных хлопотах сожалеть не придется.

У нас все хорошо. Мне уже лучше, чем было перед отъездом, и надеюсь, что после поездки в Швейцарию все пройдет окончательно. Мы планируем найти место, где можно остановиться на лето. Мой муж хорошо потрудился; к сожалению, мешала скверная погода, простоявшая до 10 июля. Но он продолжал выходить на пленэр с упорством, заслуживающим милости судьбы.

Месье Шоке, полагаю, немало занят своими картинами, мебелью и милыми безделушками. Надеемся, что на будущий год будем иметь удовольствие увидеть Вас в Швейцарии. Пусть ничто Вам не помешает, как в нынешнем году, и могу заверить, что страна покажется Вам восхитительной; я прежде не видела подобной красоты, в лесах и у озер так свежо, и мы будем Вам несказанно рады.

Мой супруг и Поль передают Вам наилучшие пожелания и просят заверить месье Шоке в нашей искренней дружбе…

Вас же, любезная сударыня и дорогой друг, обнимаю от всего сердца с самыми искренними чувствами,

Ортанс Сезанн.

P. S.: Моя свекровь и Мари, золовка, помирились, какое счастье! Когда мы обоснуемся в Швейцарии, я пришлю Вам наш адрес{483}.

Вопреки расхожему мнению Ортанс не была бессловесной. Она умела вести беседу и могла писать. (Ее подпись на свидетельстве о браке поставлена уверенно и выглядит даже стильно.) Слог письма все же несколько высокопарный, и некоторые фразы нарочито искусственны; круг ее забот выглядит довольно ограниченным, а чувства банальны. Но это если придираться. Ортанс не могла похвастаться классическим образованием, которое получил Сезанн. В интеллектуальном отношении она была ему не ровня, зато попала в хорошее общество. Стиль послания лишен лоска, но написать и такое – задача не из простых. Здесь сочетаются будничность, светскость и дружеская тональность. Смешение эмоционального и условного тщательно продумано; есть и проблески искренних чувств, в том числе в постскриптуме. Близкой подругой Ортанс Мари Шоке все-таки не была, но наперсницей ее назвать можно.

Следующее письмо еще более неожиданно. Адресовано оно было Эмилю Бернару в сентябре 1905 года.

Дорогой месье Бернар,

необходимое разрешение прилагаю. Надеюсь, оно соответствует желаемой форме? Впрочем, мой муж говорит, что в Голландии оно Вам точно не понадобится. Копировать можно что угодно, и нет закона, защищающего оригинальные произведения – как и книги, – так что иск по этому поводу никто не предъявит. У моего мужа юридическая степень (он получил соответствующее образование, прежде чем стать художником), так что ему виднее!

Тем не менее я сегодня же вечером напишу владельцам листов в «Wereldbibliotheek» [издательство в Амстердаме], чтобы получить от них разрешение. Но если они его не пришлют, не волнуйтесь – настоящим подтверждаю, что Вы в нем не нуждаетесь. ‹…›

В моем предыдущем письме Вы прочли, что рисунки находятся в [неразборчиво]. Надеюсь, этих двадцати пяти листов Вам достаточно? Наряду с прочими они составляют разумный объем, и, как я говорила, могу твердо обещать, что будут и другие. Выбор за Вами – это все, что я могу сделать. Не представляете, сколько у меня постоянно с этим хлопот. Сейчас просят еще для выставок в ноябре. Мне выпало всего два спокойных месяца этим летом, этот отдых был мне необходим, поскольку я очень устала! В любом случае удачи Вам с книгой. Буду очень рада получить экземпляр Вашего «Юга Франции»!

Всего наилучшего,

М. О. С.

Добрые пожелания от моего супруга и сына…{484}

Здесь совсем иная тональность: Ортанс ведет дела мужа. До сих пор считалось, что всякая деятельность в такой сфере, как искусство, – не ее стезя: якобы ее категорически не подпускали или она фактически самоустранялась от всего, что требовало малейшей ответственности. К концу жизни Сезанн привлекал сына в качестве посредника при общении с торговцами, в частности с Волларом. То, что его жена могла принимать активное участие в таких делах, кажется неожиданным. Но видимо, это так. И по некоторым признакам участие было продолжительным, по крайней мере в относительно скромном объеме. По-видимому, степень ее участия обсуждалась супругами. Более того, дела она вела не без амбиций, и даже искра остроумия просматривается. Юридическая степень Сезанна – это эффектный ход!

Ортанс всегда предстает «слабой» и часто – болезненной; она предпочитала жить в Париже, ссылаясь на недуги{485}. Этим также объясняется ее привязанность к Швейцарии, где в пожилые годы она провела немало времени. Тому есть и косвенное подтверждение. Будучи с матерью в отъезде, сын Сезанна, несомненно, посылал ему регулярные отчеты о здоровье Ортанс; в одном из своих последних писем Сезанн отвечает: «Я очень сожалею, что мама себя плохо чувствует, ухаживай за ней получше, позаботься об ее удобствах и о подходящих развлечениях»{486}. Очевидно, при совместных поездках они руководствовались именно этими соображениями. Например, в 1896 году Сезанн месяц провел в «Отеле Мольер» в Виши; Буль и Поль были с ним. Привела его туда не забота о собственном здоровье. «Здесь хорошо кормят», – шутил он. Поездка, надо думать, была предпринята ради нее. Затем, вопреки его предпочтениям, они продолжили лето в Верхней Савойе, в «Отеле де л’Абеи» в Талуаре, на побережье озера Анси, где Сезанн боролся со скукой, ублажая свой желудок и создавая величественные пейзажи с видами озера, преображенные, «осезанненные» его рукой. «Чтобы развлечься, я занимаюсь живописью, – рассказывает он в письме Филиппу Солари. – Здесь не очень интересно, но озеро с высокими холмами вокруг (говорят, 2000 метров) очень красиво, однако никакого сравнения с нашими местами; если ты родился на юге, уже ничто другое не нравится. Надо бы иметь здоровый желудок, не бояться хорошей выпивки; „виноград – мать вина“, как говорил Пьер, ты помнишь? И подумать только, что в конце августа я вернусь в Париж. Когда я тебя увижу?» Для Сезанна окружающий пейзаж был безнадежно посредственным; в Верхней Савойе даже природа оставляла желать лучшего.

Максим Дюкан говорил, что Флобер предпочитал путешествовать, лежа на диване, чтобы пейзажи проплывали перед ним. Нечто подобное было справедливо и для Сезанна. В другом письме – к Жоашиму Гаске – он с иронией описывал собственные неудобства: «Я оторван от нашего Прованса на неопределенный срок. После всяческих изворотов мое семейство, в чьи руки я временно попал, вознамерилось привязать меня к тому месту, где я оказался. Здесь умеренный климат. Холмы вокруг довольно высокие. Стиснутое с двух сторон крутыми берегами озеро словно создано для упражнений в рисовании юных мисс. Конечно, природа – всегда природа, но уж больно похожа она на то, что мы привыкли видеть в альбомах путешествующих барышень»{487}.