Иван Грозный - Валентин Костылев

За войском следовали волчьи стаи, рылись в мусоре после караванов, не решались подойти близко. Кое-кто из конников все же наталкивался на них, оставляя после себя на дороге ободранные волчьи туши.

Во время привала пешие даточные люди ходили на лыжах в лес добывать зверя и птицу. Бегали за дикими оленями, но безуспешно. Били поляшей (тетеревов), рябчиков, белых куропаток, зайцев. На кострах коптили их и ели.

Андрейка однажды встретил в лесной чаще сохатого. Большой, красивый зверь поразил парня своим спокойствием, своим беспечным, свободным видом. Убивать рука не поднялась, а надо бы... Войску пригодились бы и мясо и шкура. Жалостлив был парень, нередко и в прежние времена на деревне над ним потешались. «При такой могучести, словно красна девица», – говорили односельчане. Но никто не знал того, как любил Андрейка видеть дикого зверя на свободе, да еще зимой, в жемчужной, сказочной лесной рамени.

Ветер усиливался. Рогожи над пушками вздувались, того и гляди улетят. Войско пошло медленнее и еще чаще делало остановки. Визг дудок и набаты едва можно было разобрать в задних рядах: долетало только обрывками – от этого останавливались и снимались не ко времени. А потом приходилось догонять. Крики, ругань, свист бичей над лошадьми. И кони и люди пытались бежать, падали; раздавались проклятья... Кого проклинать? Неизвестно. Догнав головные части войска, люди долгое время тяжело дышали, присаживаясь на розвальни.

– Ну и ну! – проговорил Мелентий, примостившись в розвальнях рядом с Андрейкой. – Ехал, да не доехал; опять поедем, авось доедем. Чудеса! Ей-Богу!

Видно было, что Мелентию пришла охота покалякать.

Ночь протекла в борьбе со снегом, с ветром и морозом. Костры задувало, заносило метелью; валились шатры; вода в железных берендейках замерзала; страшно гудел ветер в сосновом бору; казалось, сам дьявол старался помешать московскому войску. Люди тряслись от холода, лошади понуро жевали сено, мокрые от долгого пути; шел густой пар от них. Кое-где все же огонь не уступал стихии; пламя металось из стороны в сторону, а не гасло. Сюда, к этим кострам, сбегались толпы разноплеменных людей. На разных языках ворчали на непогоду; иные, отойдя в сторону, молились про себя, вполголоса причитывали, вынув из-за пазухи костяных и деревянных божков, чтобы умилостивить их, мазали их маслом.

Андрейка и Мелентий залезли в розвальни, накрылись рогожей да поверх рогожи овчиной – сделалось тепло. Мелентий не стерпел – стал рассказывать сказки:

– Жил один боярин... богатый-пребогатый да знатный... выше царя себя мнил... И невзлюбил он своего холопа Ивашку... дураком его и всяко обзывал... и порол его люто и утопить хотел...

Андрейка закашлялся, заволновался.

– А ты не врешь? – сказал он тихим, дрожащим голосом.

– Ладно! Слушай!.. А у боярина была дочка, красавица писаная, а звали ее – забыл как, – только была она очень добрая и пожалела молодого холопа. Пожалела, да и полюбила. Отец выпорет его, а она приголубит, ручками белыми обовьет, кудри ему погладит...

Сорвало рогожу ветром и овчину, глаза заслепило снегом. Оба парня вскочили, крепко обругавшись. Снежное море гудело, бушевало, сбивая с ног. Вот уж не вовремя-то! Накинув на себя снова рогожу и овчину, Андрейка, прижимаясь к товарищу, нетерпеливо спросил:

– Видать, красивая была девка-то?

– Обожди... не торопи... – угрюмо проворчал Мелентий, устраиваясь в розвальнях потеплее и поудобнее. – ...Да! Стало быть, обовьет его белыми руками...

– Уж ты говорил про то... Буде. Сказывай дальше!

– Слушай! Не мешай!.. Так грех-то и зародился. Видимость стала у красавицы... Боярин то приметил, позвал дочь и спросил ее: «Кто тот злодей, кой опозорил весь наш род?»

Тяжелый вздох вырвался из груди Андрейки. Он перекрестился.

– Ты чего?

– Так... вспомнил... Уж до чего мне жаль эту боярыню. Словно ты меня деревянной пилой пилишь...

– Ну, ладно. Горюй, Фома, што пустая сума! Больше я не буду тебе сказывать... – обиженно проворчал Мелентий. – Чего мешаешь?!

– Христом Богом молю!.. Любо ты сказываешь... Все сердечко у меня заполыхало...

Мелентий:

– Коли так, – молчи! И уж зело боярин любил свою дочь... Помереть за нее готов был. И вот дочь и говорит ему: «Коли ты не тронешь его, – скажу, а коли тронешь, в омут головою брошусь». Боярин почесал затылок и заплакал: «Могу ли, дочка, я того Каина в живых оставить?» – «Коли так, простись со своей дочкой! Без него я не могу жить!» Стой, Андрейка! Не стаскивай с меня рогожи! Чего ты все возишься? Неспокойный какой.

– Да уж больно умна девка! Говори, говори!..

– Стало быть, боярин так и этак, а ничего не поделаешь, пришлось помиловать парня... И вот привели его к боярину... А он, как вошел, так и поклонился боярину в ноги: «Не хочу, мол, боярин, жить на белом свете, совесть меня замучила, хочу умереть; коли ты не убьешь меня, сам наложу на себя руки». Испугался боярин его слов. «Нет, – сказал он, – я не буду тебя убивать, да и тебе не дозволю себя убивать...» И приказал он поселить парня в своих хоромах. «Я богат, – сказал он, – чего ты только хочешь, все тебе будет». Парень сказал: «Мне ничего не надо, токмо едва ли я останусь жить на белом свете...» Боярышня плачет день и ночь, слыша такие его слова. «Чего же ты хочешь, чтоб тебе не умереть?» – спросил боярин. Тогда парень сказал: «Хочу, чтобы боярышня была моею женою». Боярин – как рыба об лед, бьется. Бился, колотился, да и согласился... «Несите, девки, браги праздничной, стряпайте, девки, обед свадебный!»

Андрейка еле-еле переводил дыхание. Кровь ему ударила в голову. Он крепко сжал руку Мелентию.

– Легше, сатана! Пальцы сломишь!..

– Говори, говори! Какой конец? – задыхаясь, прошептал Андрейка.

– И вот однажды, солнечный весенний день, на Красной горке, они повенчались... А боярин в этот же день умер. Не перенес такого стыда.

Андрейка облегченно вздохнул, несколько раз перекрестился за «упокой души боярина».

– Ну, а что же стало с холопом?

– Хозяином в вотчине заделался сей холоп.

– Хозяином? – живо переспросил Андрейка.

– Да. Хозяином. И сказал он своей жене: «Все одно я жить на свете не буду!» Пришла на боярышню новая беда-напасть. Сердце, как сказать, петухом запело, заныло – нет мочи! «Что ж тебе надо, чтоб ты жил и дитятка нашего дождался?» Тут холоп стукнул кулаком по столу и сказал: «Хочу я всех холопов и людей из вотчины разогнать. Пускай живут сами по себе, а мы с тобой сами по себе... Пускай они нам не мешают... Тогда я и дитя свое ждать буду и растить его буду...» Думала она думала, да и сказала: «Ладно, делай, как знаешь!» Из горла кус вырвал!

Андрейка обнял Мелентия и облобызал.

– Спасибо, брат! И про непогоду я забыл... Хорошо кончилось. Славно! И я бы так поступил.

... Утром войско двинулось дальше. Вьюга стала утихать, но все дороги за ночь так замело, что на каждом шагу приходилось расчищать путь. Толпы даточных людей с лопатами накидывались на сугробы, отбрасывали в стороны снег. Как и всегда, наибольший порядок и стойкость в походе соблюдали стрельцы. Пешие и конные отряды, разбившись на сотни, бодро и ровно шли в своих полках, подавая другим пример.

Андрейка всегда любовался ими, и сердце его радовалось, что в рядах московского войска есть такие молодцы. С такими не страшно, непременно победишь!

В последующие ночи на темном небе появлялись огни – бледные сполохи; воины, осеняя себя крестным знамением, шептали один другому разные страшные предсказания – общее мнение было таково, что впереди государство ожидают лютые войны, что много людей поляжет в боях с проклятым врагом, но победить надо!

Ночи, озаренные синими, зелеными и желтыми лучами, неотступно сопровождали войско.

VII

Двадцать второго января 1558 года утром русское войско перешло границу вблизи города Пскова.

Под звуки труб и набатный гул московские ратники вступили в ливонскую землю.

Черными живыми крестами в сером, унылом воздухе закружилось горластое воронье. Низко волочились космы облаков над пустынными полями и темными буграми холмов. Заметно потеплело. Воздух стал влажным, как это бывает перед таянием.

С гиканьем и свистом ертоульные рассыпались по окрестностям.

Ливонские власти не чинили помехи – границы были открыты.

Углубившись версты на три внутрь страны, осторожный, неторопливый Шиг-Алей собрал около себя воевод, чтобы рассудить, кому и куда идти. Один отряд войска под началом князей Куракина, Бутурлина и боярина Алексея Басманова уже до этого ушел на север, к Нарве. Ему было наказано расположиться в крепости Ивангорода, впредь до особого уведомления. Теперь перед воеводами была задача разбить войско на небольшие отряды, чтобы они разошлись по прирубежной полосе Ливонии, предавая огню и мечу орденские земли.

Шиг-Алей напомнил приказ царя: не осаждать крепостей; совершать пока разведывательный поход; при пожоге и разорении сел и деревень щадить черный люд, то есть латышей, ливов и эстов, но жестоко наказывать ливонских дворян в их вотчинах и деревнях. Дерпт решено было не брать осадой, а «попугать». За это дело взялся сам Шиг-Алей.