Дни - Владимир Гусев

Они пошли; она, стройно вихляясь, шла в песке своими розовыми босоножками на довольно высоком, пусть широком, каблуке; роскошная грудь ее распирала белую майку, заставляла всю ее, женщину, то и дело откидываться назад; ясное, статное, кстати, сравнительно узкобедрое и в длинной талии узкое, хотя и не узенькое, тело, конечно, подходило этому пляжу, и она непроизвольно это видела, как оно умеют женщины, и заранее радовалась — как водится, воде, солнцу и воле и возможности быть красивой среди всего этого; она улыбалась в небо и всем, и всему — и, разумеется, никому; Алексей шел за ней, слегка «задумавшись», чуть опустив голову.

Я ставлю в кавычки, ибо это выражение лица, фигуры не обязательно значит, что человек и верно задумался.

Должно заметить, воспитанные и скрытные люди избегают этого выражения на людях; я готов приветствовать это стремление.

Но уж если оно, это выражение, появляется, значит, оно невольно…

Не знаю, воспитан ли, скрытен ли Алексей; персонаж слишком близок мне; но что не открыт, это уж точно.

Во всяком случае, я заметил, что странное состояние, в котором он пребывал, не сошло с него; и вновь: я это, да, тогда понял — не теперь додумал.

Вот она повернулась к нему и, этим извечным женским движением, чуть согнувшись, придерживая свою цветастую (преобладало блекло-пунцовое) юбку, гонимую вольным карибским ветром, что-то сказала ему с улыбкой; сказала будто бы застенчиво, извиняясь. Он ответил с улыбкой, но все же хмуро.

Она повернулась, они пошли глядя перед собой.

Вскоре туристы купались; поднялись обычные визги и брызги.

Вокруг женщины тут же образовалась компания из пяти-шести мужиков; все предлагали, орали в радуге: известное дело.

Алексей и теперь держался вроде б и тут, да поодаль; он по своей привычке проплыл метров сорок, вернулся, встал; посмотрел, незаметно, — но видно, видно было, что он все же хотел, чтобы заметили! — вышел, лег на белый песок.

Он был, да, почти по-прежнему строен, хотя, конечно, годы брали свое: спина слегка округлилась, под грудью чуток припухло. Но это, если угодно, даже прибавляло его фигуре «усталой мужественности». Не знаю…

Алексей лежал на спине, не сильно раскинув по песку ноги, прикрыв глаза и нос тылом ладони: всегдашняя поза не желающего сжечь лицо, уставшего от солнца; да когда он устал-то… в феврале…

Там — веселились; слышались — снова к неожиданности! — не влажный по звуку, хотя и громкий, смех женщины, смех и сладкие голоса мужчин.

То и дело слышалось и ее имя.

Имя ее, надо сказать, было из тех, что всю жизнь преследуют и меня, и, как я знаю, приятеля моего; к тому же имя соблазнительно-символическое в сфере духа. Они-то ее сейчас звали уменьшительно — это было пошло: бывают имена, сильные и высокие в своем полном составе и совершенно ничтожные в своем сокращении; бывает, правда, и наоборот (Дарья — Даша)… Но, во-первых, извечно неудобно назвать человека его реальным именем в вольном повествовании; во-вторых, это имя здесь, после всего, прозвучало бы как нарочитое.

Назовем мы ее Ириной. Имя знакомое…

— Ира! Ира! — только и ре́залось в ярком кубинском воздухе.

Но вот она пошла из воды; не буду я излагать ощущения от стозвонных капель, солнц, стекавших… В пляжной форме, как говорят наши капитаны курортных теплоходов, она была не хуже, чем в той; да это было и ясно заранее. Порою подозреваешь: что-то не то. Но тут «форма», как и «штукатурка», лишь подтверждала и проявляла. Правда, была и печаль; всякое совершение грустнее тайны, догадки; но это уж не о ней одной.

Она вышла; со всей полнотой грации, которую тут и можно было предположить, она по-женски — «сложенные ноги в сторону» — опустилась на песок рядом с Алексеем и нечто сказала ему с улыбкой.

Она наклонилась к нему, свисли волосы; рука — вывернутой ладонью в песок. «Отзовись же, малый», — невольно подсказал я без звука.

Грешный человек, думал я в те мгновения — и, я полагаю, не один я! — что, как бы ни была виновата эта женщина, какие бы ни были у нее дурной характер или сверхобилие поклонников, как бы, может, ни надоела она, — мужчина не имеет права эдак лежать на спине, видимо, устало прикрыв глаза, когда над ним склонилось такое — такая женщина.

Он отвечал, отодвинув руку от глаз, от носа; он, вероятно, хотел, уже умышленно, снова придвинуть руку, но, несомненно (о, как я знал его!), решив мысленно, что нужно быть «как есть», — он опять убрал руку с лица и остановил ее где-то на подбородке.

Она сказала фразу-другую, смеясь, не делая успокоительно-убаюкивающих жестов (не гладя его по волосам, не тыкая шутливо его пальцем в нос, в губы), явно не обижаясь на его пафос и как-то не приближаясь к нему, хотя сидела уж близко; он снова отвечал, повернув голову.

Из воды полез брюнет; с видом человека, который имеет право — знаю я этот тон! — он подошел к паре и сел, сыпуче-тупо ткнувшись в песок ладонью, на которую и оперся, сидя; он был, конечно, в красных трусах.

Именно в трусах: плавки были длинны и туго прихватывали стройные ляжки; ноги были черно-волосаты, эти кудри на ходу сохли, пушились; и создавался комический эффект, по которому верхняя, красная, часть ноги казалась у́же ближайшей, но более низкой. Как в велосипедной одежде.

Он заговорил, глядя на Ирину; она покосилась и снова — на Алексея. Я мысленно поздравил последнего.

Была, казалось, классическая и простейшая ситуация; женщина любила героя нашего, а флиртовала с этим сладеньким чернявым, а ныне…

Но мысль, пошедшая по этому могучему трафарету, как-то уныло скисла; я продолжал смотреть… я не понимал чего-то.

Чего?

Чернявый, красные трусы, толковал явно о глупом; Ирина время от времени глядела на него — и вся обращалась к Алексею; тот лежал по-прежнему — видимо, глядя в небо или прикрыв глаза.

Чернявый не уставал; я никогда не понимал подобных мужчин, хотя их-то, как правило, и считают тем, что называют — «настоящий мужчина».

Мне всегда казалось, что я с первого мгновения вижу, могу ли я нравиться этой женщине; а остальное — уж подтверждение… По сути, как мы (я?) знаем, выбирает не мужчина, а женщина; она лишь дает себя выбрать и т. д. И вот ты видишь — эта женщина не выбрала тебя на сей миг; как можно «приставать»? Этот холодный взор. Но нет: продолжает… И я знаю, что я не прав или не совсем прав; и все же.

Алексей, по-моему, таков же.

А этот; ну, чего лезешь. Ведь видишь — не твое.

А ты, герой мой: чего лежишь… как баран…

Пойти — самому вмешаться…

Ирина нечто сказала резко; явно она давала тому понять, чтоб он уматывал.

Он, разумеется, не ушел.

Алексей молчал и не двигался.

Та повторила…

Брюнет был уж не сладок, не улыбался — уж; но не уходил.

Ирина встала; в плавном движении ее были и неожиданные холод, жесткость скрытая.

Да, скрытая; она не подчеркивала вражды; она просто встала.

Но та́к это… вышло.

Строгое, стройное тело.

Брюнет поднялся тоже и — руки вывернув в боки, под шеей сзади кругло, плечи как бы вывихнуты — смотрел на нее, очевидно собираясь проговорить то некое, что вечно приходит на ум обиженному мужчине; «мужчина, женщина» — эти слова неизменно вертелись в мозгу, когда она, эта, была в поле зрения; слова «просто человек» если и приходили, то вторым планом… Он собирался; тут встал — «лениво» — и Алексей и сказал «что-то» и «сонное» и «спокойное» — знал я его; Алексей тоже, хотя и вяло, взял руки в боки; он был в черных плавках. Ее купальник был ядовито-синий. Ныне они составляли живописную группу — трое, олицетворение силы, смуты, яркости и угрозы; белый песок; сзади — бело-искристая эта, в тот миг светло-синяя атмосфера моря; там — лес; пальмы.

Ирина сказала что-то, беря Алексея за руку; явно то было — «Пошли отсюда».

Она была довольно высокая, но без каблуков на голову ниже обоих мужчин; женственно и жестко смотрела она снизу вверх то на одного, то на другого; испугана или обеспокоена она не была; возникшее напряжение жизни она воспринимала и холодно, и спокойно-подтянуто. Собранно.

Они повернулись; она впереди, герой сзади пошли, отошли, сели на песок: он — лениво полулежа и облокотившись (локоть сыпуче, глухо ушел в песок), она — снова эдак, по-женски.

Брюнет остался на месте — руки в боки; он, конечно, нечто хотел сказать вослед — не решился — потупился — повернулся; пошел к воде.

Мы провалялись еще с час; хорошо — тепло; вольный ветер не навевает тревоги.

Но путь далек; впереди — Сьен-Фуэгос; может, там Пудышев?

«А может, и не там», — подумал я с легкостью; едем.

Едем.

Ха́гуэй, Кама́гуэй.

Вот названия, типичные для Кубы.

Не люблю названий; но есть названия и названия.