Брызги шампанского - Виктор Пронин

Залпом.

Без закуски.

И лег спать.

И уснул.

Вот и октябрь.

Похолодало.

Вроде и солнце, вроде и море, теплый ветер с гор, а пляж по утрам стылый, галька холодная, ветерок на рассвете иначе, как бодрящим, не назовешь. К полудню пляж прогревается, и даже парапет становится теплым, почти как в июле, но море штормит, набегают тучи, пляжники тоскливыми глазами выискивают просветы в небе и ждут, ждут, пока солнечный зайчик, мелькнувший где-то на Карадаге, приблизится наконец к пляжу, коснется их истерзанных ожиданием бледных тел, покрытых гусиной кожей.

Но вода еще терпимая, прозрачная, и каждое утро, невзирая на ветер и дождь, я иду на пляж. Совсем недавно переполненный и шумный, он теперь почти пуст. Две-три одинокие фигурки, включая и мою собственную, можно увидеть и в восемь утра, и в десять.

Набережная тоже пуста.

Там, где недавно еще гремели оркестры южных ресторанов, теперь пустые проплешины – ни столиков, ни навесов, ни пестрых баров, предлагающих все напитки, которые только можно себе вообразить. Но и осталось ресторанчиков достаточно. Действуют «Кипарис», который мне почему-то все время хочется называть «Казимиром», гудит «Зодиак», тасуются «Бубны», салон Славы Ложко тоже не думает сворачиваться, и замечательный ансамбль из города Днепродзержинска продолжает сотрясать ночной воздух побережья. Моя любимая столовая «Восток» в самом конце набережной, у начала нудистского пляжа, закрылась, и ее директор Виктор Степанович, почти Черномырдин, единственное, что мог сделать для постоянного посетителя, это пригласить на прощальный обед сотрудников столовой.

Резко поубавилось киосков на набережной. Но, как и прежде, рослая красавица предлагает турецкую джинсу, маленькая красавица все еще надеялась продать «кодаковские» пленки, просто красавица сидела у витрины выгоревших газет и журналов, которые еще с июня, еще с июля лежали на южном солнце, и постепенно краски их выгорели настолько, что уже невозможно было отличить «Московский комсомолец» от «Комсомольской правды» ни по внешнему виду, ни по внутреннему содержанию. Впрочем, вполне возможно, что южное солнце здесь ни при чем, скорее причину нужно искать среди северных олигархов – раскаты битв этих титанов докатывались и до коктебельских скал. Обе эти газеты, продолжая материть коммунистическое прошлое, тем не менее корыстолюбиво не торопились отказываться от прежних названий.

И пляж нудистов тоже померк. Теперь мой лучший друг днепропетровский полубанкир-полукиллер Андрей уже вряд ли нашел бы для морской прогулки девушек с волосенками семи цветов радуги, тут ему пришлось бы умерить художественные капризы. Голые девицы еще оставались, но были печальны, их голые мужики пили уже не красное каберне, нет, они уже пили перцовую водку, а их голые отпрыски, прижав коленки к подбородкам, кутались в материнские юбки и стучали зубами.

Жору я нашел на его обычном месте – у пня за чайным домиком. Он ваял новое произведение. Опять все тот же мужской орган, но какой-то маленький, скрюченный – в полном соответствии с тем, что творилось на набережной, на пляже, что творилось в природе. Рядом на земле стояла початая бутылка мадеры, и Жора вместо приветствия протянул мне не руку, а эту самую бутылку, к которой я и приник охотно и даже с чувством какой-то свершенности.

– Жизнь продолжается? – спросил я, показывая на изваяние в его руках.

– И будет продолжаться еще некоторое время, – ответил Жора привычными своими словами.

– Что нового в большом коктебельском мире?

– Какой-то водила, вроде из Феодосии, обидел Славу Ложко. Он не виноват, он просто не знал, кто такой Слава Ложко.

– И что? – спросил я.

– Увезли.

– Славу?

– Нет, водилу увезли. Швы накладывают, гипс... Говорят, будет жить, – пояснил Жора, не отрываясь от работы.

– Слушай, а зимой ты тоже здесь работаешь, на этом пне?

– А где же? – удивился Жора.

– Так ведь снег!

– Какой снег в Коктебеле... Хочешь стихи почитаю... Сегодня утром меня посетили.

– Хочу.

Живу от пьянки и до пьянки...И больше уж не на что жить...Подайте хоть бледной поганки —Бесплатно разок закусить!

– Ничего, – сказал я. – Жизненно. Спиши слова.

– Вечером. Кстати... Приглашаю... Слава Ложко в своем литературно-музыкальном салоне «Богдан»... – Все эти слова Жора проговорил старательно, медленно, чтобы не сбиться, но пока произносил, забыл, что именно хотел сказать.

– Меня приглашаешь?

– Угу.

– Куда?

– Так в салон же... Слава устраивает мой поэтический вечер. Карадагский поэт Георгий Сергеевич Мельник. Прошу любить и жаловать. Публику просим не бесноваться.

– Сегодня?

– Да, в восемь. Слава позволил мне пригласить друзей. Вот я тебя и приглашаю.

– Будет банкет?

– Во всяком случае, стол. Для героя вечера. Хочешь еще несколько строк?

– Хочу.

Не упрекай меня в холодности моей...Я избегаю близкого свиданья...Лишь потому, что чувства тем сильней...Чем больше между нами расстоянье.

– Красиво. Но не верю.

– Я тоже, – сказал Жора. – Это преждевременные стихи.

– В каком смысле?

– Видишь ли... Они будут уместны лет через десять, когда мне стукнет... Когда мне стукнет на десять лет больше. Тогда я смогу их произносить в интимные моменты, сохраняя на лице хоть какую-то искренность. А сейчас...

Не мысля и дня без тебя,Не выдержал долгой разлукиИ, душу на части дробя,К другим стал протягивать руки.

В это верится?

– Легко и охотно.

– Слушай окончание...

Прости мой безнравственный путь,Прими покаянные муки...Не то что какие-то руки,Я ноги готов протянуть.

– Нормально, – сказал я.

Жора читал стихи, будто рассказывал какую-то жуткую историю, которую не каждому можно доверить, – время от времени переходил на шепот, приближался к самому моему уху, словно боясь, что вот эту самую рифму, полную двусмысленности, услышит чужой человек и что-то такое сделает не только с рифмой, но и с самим поэтом. Потом он снова отдалялся и некоторые слова произносил громко и вызывающе, невзирая на тех хитрых и невидимых, которые спрятались в кустах, установили микрофончики, засели в чайном домике и подслушивают, подслушивают. Выкрикнув последние слова, Жора даже оглянулся с дерзостью во взоре – дескать, плевать я хотел на всех вас, ловящих каждое мое слово. Да-да-да! Я ноги готов протянуть!

– А стихи-то хорошие, – сказал я.

– Я знаю, – ответил Жора легко и беззаботно.

– А откуда знаешь?

– Уж если московские поэты, которым я иногда их читаю, могут под своими именами публиковать в столичных журналах... То, наверно, не так уж они и плохи.

– Было и такое?

– Случалось. Они, глупые, не понимали, что я им для этого и читал! – рассмеялся Жора и приник на несколько секунд к горлышку бутылки, из которой в него влился щедрый глоток золотистой мадеры.

– Для чего? – не понял я.

– Для меня ведь неважно застолбиться, прославиться... Главное – мысль на волю выпустить. Вот в этом они мне и помогают. Несколько раз слышал свои стихи по телевидению – какой-то питерский поэт так красиво их исполнял, с таким выражением, с таким чувством... Он, бедолага, даже прослезился, когда зал взорвался аплодисментами – любит зрительское признание.

Все это Жора произнес, не прекращая творить свое изделие, которое прямо на моих глазах приобретало вид совершенно неприличный. Жоре неизменно удавались те подробности, которые и делают обычную подделку произведением искусства. А все эти мелочи он, видимо, знал досконально, поскольку не было рядом никаких зарисовок, фотографий, медицинских атласов. Наверное, так и должно быть, иначе он делал бы не обобщенный образ, способный воспламенить угасающую человеческую плоть, как мужскую, так и женскую, а некое пособие для людей пустых и бестолковых, для людей, которые ничего не понимают ни в утренней мадере, ни в вечерней текиле.

Литературно-музыкальный салон Славы Ложко представлял собой несколько мрачноватое помещение на самом берегу моря. Собственно, при обилии солнца эта мрачноватость воспринималась как желанная, как спасительная. Салон вплотную примыкал к главной площади у писательской столовой и как бы отгораживал набережную от моря, благодаря чему люди, проходя мимо, могли свободно рассматривать, кто сидит в салоне, с кем, что пьет и чем закусывает. А дальше простиралось море, Карадаг с профилем Волошина или, уж во всяком случае, с профилем бородатого мужика – Волошину нравилось, когда говорили, что мужик похож на него, на Максимилиана. Он частенько воспевал свой профиль, правда, стихи его были не столь хороши, как у Жоры, не столь брали за душу.

К восьми вечера почти все столики были заняты, толпа менее обеспеченных граждан, тех, кто не в состоянии был оплатить ужин со стихами, толпилась у входа, чтобы хоть глазком взглянуть на живого поэта, хоть строчку услышать и тем утолить духовный голод. Внутри грохотал днепродзержинский ансамбль, вооруженный громадными динамиками. От чарующих звуков оркестра подпрыгивали столики, скользили по скатертям пустые фужеры, правда, полные стояли более устойчиво, и потому посетители не спешили их опорожнять.