Месопотамия - Сергей Викторович Жадан

ни ускорял ход, дистанция между ними не сокращалась. И тогда Фима решился.

– Эй! – крикнул он.

Голос в тишине треснул и раскололся. Незнакомец, между тем, услышал. Остановился, повернулся. Фима подумал и решительно направился вперёд. И тогда незнакомец бросился бежать. Тишина наполнилась тяжёлым топотом. Мужчина добежал до стены, на перекрёстке засуетился, не зная, куда ему дальше, прыгнул влево и исчез за углом. Фима слышал, как отдаляются его шаги. Добежал до угла. Незнакомца не было. Фима побежал дальше, минуя новые ряды гаражей и каждый раз надеясь увидеть человека в пёстром. Но тот бесследно исчез, будто не он тут только что испуганно останавливался, будто не он метался на перекрёстке. Фима тяжело дышал, но продолжал упорно бежать вперёд, стремясь во что бы то ни стало найти незнакомца, остановить его, расспросить наконец, что у них тут происходит. В какой-то момент почувствовал, что проход между гаражами едва заметно забирает влево и что он вот уже какое-то время бежит по кругу. Думал остановиться и повернуть назад, как вдруг увидел в одном гараже полуоткрытую дверь. Отстановился, перевёл дыхание, подошел, заглянул внутрь.

В темноте пахло смазкой и палёной шерстью, солнечные лучи, обминая его со спины, рассыпались по красной лаковой поверхности легковушки. Была это копейка, честно отработавшая свой долгий век, но так и не заслужившая спокойной старости, что-то было в её прошлом такое, за что она искупала свою вину даже сейчас, после своей смерти. А что смерть её была жестокой, Фима понял сразу, как только увидел этот металлический фарш посреди гаража. Демоны в своё время схватили эту машину и долго играли ею в регби, перебрасывая из рук в руки, запуская её в раскалённое небо. Мятый металл, изорванный салон, чёрная обгоревшая резина, мелко перемолотое стекло – легковушка была похожа на тело христианского святого, замученного римскими легионерами. Фима пригляделся. За автомобилем висело войлочное покрывало. Невидимый сквозняк время от времени раскачивал его тяжёлое тёмное полотно, был там, вероятно, ещё какой-то невидимый проход. Стоит попробовать, подумал Фима. Обошёл покалеченную копейку, осторожно отвёл рукой войлочную завесу. И не ошибся: была там ещё одна комната, заваленная банками из-под краски и бутылками из-под лака. С оглядкой прошёл, заметил ещё одни двери, открыл их. Вошёл в следующее, заметно меньшее помещение. В углу стоял канцелярский стол, на нём лежали старые, пожелтевшие газеты. Прошёл внутрь, внимательно осмотрелся по сторонам. Ещё двери, почти незаметные, лишь пройма в стене темнела, как шрам. Фима подошёл, нажал на дверь плечом, она с трудом поддалась, заскрипела, открылась. В глаза ударил горячий густой солнечный свет. Фима ступил на улицу и прикрылся рукой от обжигающих до боли лучей. И сразу же почувствовал чьё-то дыхание. Отвел руку, но ослеплённые глаза отказывались хоть что-то различить. Присел, закрываясь от солца и предостерегающе выбросив вперёд руку. Переждал, всё так же ощущая чьё-то присутствие. Постепенно зрение возвращалось, в глазах запрыгали жёлтые круги и закружились чёрные планеты, выступили слёзы, сфокусировалась резкость. Фима поднялся. Прямо перед ним, на расстоянии двух шагов, тяжело дыша и высовывая сухие языки, стояли тёмные уличные псы, принюхиваясь и поскуливая от напряжения и жары. Двери за плечами, гулко ударившись ржавым металлом, прикрылись. Отступать было некуда. Псы смотрели на него пусто и отчаянно. Ближе не подходили, хотя и взглядов не отводили, готовые в любой миг кинуться и перегрызть ему горло. Старший, боевой и мускулистый, был серого цвета, с изуродованной шрамами мордой и тяжёлым, обсыпанным чёрными пятнами языком. Сразу за ним стояли двое молодых псов – похожих меж собой кривоватыми лапами с жёлтой жесткой шерстью. Эти выглядели ещё более грозно, и понятно было, что бросились б на него прямо сейчас, просто ждали команды от старшего. Чуть дальше, за их спинами, хищно прогибала хребет молодая сука с холодными клыками, с высоким загривком. Рядом с ней рычал совсем молодой щенок с крепкими для его возраста лапами, с красными пятнами на животе. А сбоку прихрамывал старый бродяга с перебитой передней правой, с отчаянием и злобой в глазах, со слюной, запёкшейся в уголках пасти, с колючками, въевшимися в разорванный нос. А совсем сзади стоял ещё один, молодой, блестящий и чёрный, чуть перепуганный, решительный, собранный, ещё не очень потрёпанный и изувеченный, однако уже сейчас готовый доказать старшим всю свою решительность, доказать ей, той, что стояла рядом, силу своих мышц, остроту своих резцов, серьёзность своих намерений. Она тоже это чувствовала, но не подавала виду, повернулась спиной к нему и рычала, нервно реагируя на каждое Фимино движение. Старший медленно повёл головой, замер и начал хрипло выдыхать всю свою чёрную агрессию. Фима понял, что это конец, что вот теперь всё, наверное, и начнётся, что старший дал знак своим, что дальше тянуть нет смысла – нужно просто порвать этого чужака, что посягнул на их территорию. И потянулся уже к Фиме, едва заметно процарапал лапами мёртвую глину, это конец, понял Фима, это настоящий конец, и отвести его невозможно, нужно просто принимать всё таким, как оно есть, то есть жестоким и несправедливым. Он посмотрел вожаку в глаза, чтобы смерть не застала его неожиданно. И вожак поймал этот его взгляд с уважением, но без малейшего послабления: всё должно быть так, как должно быть, каждый получает то, чего заслуживает, прощения не будет никому, исключения унижают. И когда Фима, стиснув зубы и кулаки и сделав полшага вперёд, приготовился почуять на горле солёный выдох собачьей пасти, откуда-то сбоку появилась женщиа. Она была высокого роста, с тёмным лицом, пожилого возраста, одета в синий мужской плащ, на ногах тяжёлые ботинки. В руках держала множество сумок и пакетов, волочила за собой по горячей глине. Набиты эти пакеты были старой одеждой и пустыми бутылками, выуженной из мусорок едой и устаревшей кухонной утварью – горшками, ножами, тарелками и ложками. Всё это тарахтело и перекатывалось, и сама она, казалось, тоже тарахтела всеми своими суставами, и пыль стояла там, где она проходила, и пахло от неё затхлым жильём, в котором умер старый человек. Она скользнула по Фиме пустым взглядом, будто и не видела его, будто его тут и не было вовсе. Псы насторожились и замерли. И продолжали рычать, и скалить пасти, но уже скорее по инерции, не желая отступить от жертвы, что так легкомысленно сунулась им в лапы.

– Бальтазар! – позвала женщина вожака, с изуродованной мордой.

Тот недовольно рыпнулся было в сторону Фимы, однако голос её подействовал на него удивительным образом: будто парализовал его уверенность, его злость. Отвернувшись от Фимы,