Нация прозака - Элизабет Вуртцель

понять, что другие люди могут быть хорошими.

– Как мне поверить во что-то хорошее, если все вокруг так ужасно? – Я шмыгнула носом. – Мне нужна помощь. Лекарство. Пожалуйста!

– Я согласна с тобой, – сказала она, покачав головой. – У тебя явно много проблем, а чтобы справиться с ними, нужна серьезная терапия, – глубокий вздох, как будто у нее совсем не осталось сил. – Потребуется много времени, много размышлений. Изменить модель поведения очень сложно. Тем более что ты годами закрепляла негативные привычки в отношениях. Ты сказала, что депрессия приходит и уходит с тех пор, как тебе исполнилось одиннадцать, и что, когда тебе было четырнадцать, тебя потряс уход отца. Но я думаю, что корни твоей депрессии гораздо глубже, что дело не только в последних восьми годах. Проблемы начались в раннем детстве, и твое состояние ухудшалось постепенно, – она неуверенно покачала головой и улыбнулась, чтобы успокоить на прощание. – Мне жаль, что люди годами причиняли тебе боль и привели к такой депрессии, и ты правильно сказала, в твоей жизни еще много места для счастья и благодарности. Я уверена, что однажды все придет, но боюсь, что пока тебя ждут сложные времена. Чтобы выздороветь, нужно будет много работать над собой, а чудо-средства не существует. Будет сложно.

– Я понимаю, – сказала я. Слезы полились сами собой, и она протянула мне коробку с салфетками. – Правда, понимаю.

Если бы понимала. Папа мне отказал, и денег на терапию не было – я все еще расплачивалась за прошлую осень, а расписание доктора Салтеншталь, которая мне понравилась, хоть и отказалась выписывать лекарства, было забито так, что к ней было не попасть ни через Гарвард, ни через ее частную практику. К тому же она объяснила, что консультации в университетской клинике существовали только для решения краткосрочных проблем, а для продолжительной терапии студентов направляли к специалистам за пределами Гарварда. Вот и все, что она могла сделать для меня. Она изо всех сил убеждала меня сделать все возможное и невозможное, чтобы начать терапию у внимательного, умного врача. Мне пришлось снова объяснять, что в нынешних обстоятельствах это было практически невыполнимо, разве что я уйду из Гарварда и найду работу на полную ставку. А она посчитала своим долгом напомнить, что если ко мне вернутся мысли о суициде, я могу прийти в отделение «скорой помощи». Похоже, что старое доброе правило оставалось в силе: «Если отчаяние сильнее, чем страх лечь в больницу, то будет и помощь, и страховая компания возьмет на себя расходы; но до тех пор, чувак, ты сам по себе».

7

Даллас и алкоголь

Я начал с бургундского вина,

Но перешел на напитки покрепче.

Все говорили, что за меня горой,

Но кого я пытался обманывать.

Я был так одинок, я не мог даже блефовать.

Я возвращаюсь в Нью-Йорк,

Думаю, хватит чего-то ждать.

Боб Дилан. Блюз Мальчика-с-пальчик[196]

Лето 1987 года. Даллас, Техас. Район Оук-Лоун, если быть точной. Мой второй год в Гарварде подошел к концу. За это время я даже умудрилась выиграть студенческую награду журнала Rolling Stone College Journalism Award за 1986 год за эссе о Лу Риде[197], которое я написала для Harvard Crimson[198], а летом я буду работать обозревателем раздела культуры в Dallas Morning News[199].

Все складывается так, как я хотела: меня всегда приводил в восторг Техас, во всяком случае, с тех самых пор, когда я ребенком впервые приехала навестить своих кузенов в Далласе. Для меня Техас – большой, сильный мужчина в ковбойских сапогах, жестокий индивидуалист в духе Торо[200], добывающий нефть так, будто это золото, как, в общем-то, когда-то и было. А Даллас – просто коммерческий центр рискованной нефтяной лихорадки, один большой загородный клуб в обширном предместье, где все парни играют в футбол, а все девушки мечтают вырасти и сделать пластическую операцию. Повсюду мускулистые братья и силиконовые сестры. Я не фанат этой стороны американской культуры, всего этого материализма и поклонения богатству, но я отправляюсь в Даллас с уверенностью, что он пойдет мне на пользу: необузданные капиталисты слишком заняты тем, чтобы зарабатывать и тратить деньги, так что им не до меланхолии. Я уверена, что Даллас будет таким ярким, пронзительно новым, по-ковбойски шумным – полной противоположностью всего, что у меня ассоциируется с депрессией, и, конечно, куда ярче и солнечнее, чем промозглая темнота Северо-Востока.

Как вы понимаете, приехав в Даллас, я обнаруживаю, что реальность далека от того, что я себе воображала. Избыток нефти, сопутствующий избыток недвижимости, экономика в стагнации (но не такой сильной, как в Хьюстоне, оптимистично напоминают все) – большой Ди находится в плачевном состоянии. Техас, в общем-то, должен быть богатым, основа местной культуры – старые добрые парни, быстро наживающие состояния, и техасцы, особенно те, что из Далласа, не особенно достойно справляются с бедностью. Они по-прежнему покупают хрусталь Baccarat в Neiman Marcus[201] по субботам, даже если в пятницу уволили двести работников своей компании. Все равно что смотреть на мужчину, которому гордость не позволяет плакать, и он отчаянно сдерживает слезы, но все равно плачет.

Мимо какого дома я бы ни шла, везде висят таблички с надписями: «Продается», у входа каждого жилого комплекса плакат: «Сдается: первый месяц бесплатно!» Вдоль автострад тонны недостроенных небоскребов, все эти дела из розового гранита и сверкающего стекла, задуманные во времена процветания, строительство, обреченное оставаться незавершенным. Везде строительные краны и щебень: говорят, что талисман Далласа – строительный кран, разевающий пасть на голубое небо. Ничего общего с городом, который я увидела во время Республиканской конвенции в 1980 году, когда навещала родственников, живших на севере Далласа.

В 1987 году Даллас в депрессии сам и наводит ее на всех остальных.

И все же, по крайней мере вначале, я загадочным образом счастлива. Я живу в великолепной, сказочной квартире, которую снимаю у коллеги из отдела новостей, пока она пытается ужиться со своим бойфрендом. Впервые увидев квартиру, которая обходится мне всего в 300 долларов в месяц, меньше недельной зарплаты, я подумала, что никогда не видела ничего красивее: эти французские двери, вентилятор под потолком, небольшое крыльцо, пышные растения, цветы и прочая зелень, столик для завтраков из стекла на кованых ножках и огромная открытая кухня с бело-голубой средиземноморской плиткой, которая заставила меня поставить маленькие горшочки с травами и плющом около раковины, а у окна повесить колокольчики. Ванна на маленьких ножках, края изогнуты, как пенка капучино, переполняющая кружку.