Географ глобус пропил - алексей Иванов

— Это что ж, не трахаться ни с кем? — напрямик спросила Ветка.

— Нет, не то... — с досадой сказал Служкин.

— Так святые же не трахались.

— Дура. Не трахались монахи, а не все святые были монахами. Я и имею в виду такого святого. Так сказать, современного, в миру... Я для себя так определяю святость: это когда ты никому не являешься залогом счастья и когда тебе никто не является залогом счастья, но чтобы ты любил людей и люди тебя любили тоже. Совершенная любовь, понимаешь? Совершенная любовь изгоняет страх. Библия.

— Ни фига не понимаю! — Ветка потрясла кудрями. — Опять твои заморочки!.. Чокнутый ты, Витька. Все у тебя через задницу, не по-людски. Ты мне лучше скажи популярно: мы с тобой идем или что?

— Куда идем? — спросил Служкин, разливая водку.

— Куда-куда! В постельку. Трахаться.

— Нет, Ветка, — печально сказал Служкин. — Нехорошо это.

— Надю жалко, да? Или святость мешает?

— Дважды дура ты, — обиделся Служкин. — Ничего не понимаешь.

— А чего я должна понимать?

— Я, Ветка, тут в девочку влюбился, — смущенно признался Служкин.

— Вот, здрасьте! — изумилась Ветка. — В какую?

— В ученицу свою.

— Прямо так, ни с того ни с сего, и — бац!

— Ну почему же... Она мне давно нравилась, но я как-то не определял своего отношения к ней. А недавно она вдруг попросилась со мной в поход — ну я и понял. Это только в кино: увидел — и любовь до гроба. А на самом деле все незаметно происходит. По порядку. Прозаично.

— И ты ее в любовницы взять решил?

— Господь с тобой! — испугался Служкин. — Она же маленькая! Ей всего четырнадцать лет! Я же ее вдвое старше!

— Ну и что? У нее, что ли, еще ничего не прорезалось или у тебя, что ли, уже отсохло?

У Служкина чуть искры из ушей не посыпались.

— Ветка, я тебя укушу! — скрипя зубами, предупредил он.

— Подумаешь, в девочку влюбился! — бесстрашно сказала Ветка и пренебрежительно махнула сигаретой. — Что, твоя девочка окочурится, если ты с кем-нибудь потрахаешься? Да уж она сама небось не девочка и такие фортеля откалывает — только шуба заворачивается! Тоже мне, нашел повод для воздержания!

— Ну, мне как-то перед собой неудобно... — промямлил Служкин.

— А кто только что говорил, — Ветка скорчила рожу и пропищала: — «Никого не делать залогом своего счастья»!.. Тебе такое счастье привалило — ни Колесникова, ни Шурупа, ни Нади, ни Таты, да я еще сама навязываюсь, — а ты за какую-то салагу уцепился!..

Служкин озадаченно поскреб затылок.

— Ну, в общем-то, ты права, — подумав, согласился он. — Только давай хоть водку допьем...

В комнате Ветка разодрала диван и с аппетитом сообщила:

— Еще никогда я не изменяла Колесникову в супружеской постели!

Ветка начала быстро раздеваться, расшвыривая вещи.

— Иди сюда, — велела она, валя Служкина на себя. — Под тобой, как под велосипедом... Ты, Витька, не думай, что чик-чик — и готово. Ты у меня сейчас работать будешь, как негр!

И Служкин действительно работал, как негр. Под его руками и губами Ветка бесстыже вертелась и корчилась, рычала, орала и материлась, мотала головой, колотила пятками, царапалась. Со стороны могло показаться, что Служкин в постели сражается со стаей бандарлогов.

— Сильнее, грубее, вот так, вот тут, — хрипло поучала Ветка, зажмуривая глаза. — Я тебе баба, а не микрохирургия!.. А-у-ум-м!..

Через некоторое время они упали с дивана на пол, и мокрая от пота Ветка, отползая от Служкина, простонала:

— Если, Витька, я еще раз кончу, то лопну...

Они полежали на полу, отдохнули.

— Давай теперь я тобою займусь, — подползая обратно, сказала Ветка. — А то у нас с тобой пока еще только рукопашная была...

— Валяй, — согласился Служкин. — Теперь ты будешь негром.

Однако негра из Ветки не получилось. Сколько она ни трудилась, чего бы ни выдумывала, ничего не помогло. Наконец Служкин начал отпихивать ее, страдальчески кряхтя:

— Ну тебя на фиг... Не видишь — один обмылок остался... Все, приехали, бензин кончился...

— Что же мы, толком и не потрахаемся?.. — усаживаясь, обескураженно спросила Ветка.

— А я что поделаю? — грустно сказал Служкин.

— Ну не расстраивайся. — Ветка извиняюще погладила Служкина по колену. — Мне с тобой и так было просто зашибись — чуть в космос не улетела. В другой раз все будет нормально... Только не внушай себе ничего.

— А чего мне внушать? — удивился Служкин. — Я и так про себя все знаю. Дома хожу как «тэ»-тридцать четыре...

— Тем более.

— Это, Ветка, судьба, — убежденно сказал Служкин. — И ничто иное. Сама посмотри, как она из меня насильно святого делает.

— Пить надо меньше, — философски заметила Ветка.

Глава 46

ОБА БЕРЕГА РЕКИ

Первые сутки

— Пермь-вторая, конечная! — хрипят динамики.

Колеса трамвая перекатываются с рельса на рельс, как карамель во рту. Трамвай останавливается. Пластины дверей с рокотом отъезжают в сторону. Я гляжу с верхней ступеньки на привокзальную площадь поверх моря людских голов.

Над вокзалом, за проводами с бусами тарелок-изоляторов, за решетчатыми мостами, за козырьками семафоров — малиновые полосы облаков. Небо до фиолета отмыто закатом, который желтым свечением стоит где-то вдали, за Камой.

Хоть времени и в обрез, я иду в толпе медленно, чтобы ненароком не сбить кого своим огромным рюкзачищем. Гомон, музыка, шарканье шагов, свистки, перестуки. Издалека я замечаю свою команду у стенки правого тоннеля.

Девочки смирно сидят на подоконнике. Пацаны курят. Рюкзаки составлены в ряд. Ученички мои, конечно, вырядились кто во что горазд. Маша и Люська в кроссовках, брючках и разноцветных импортных куртках. Отцы в телогрейках, брезентовых штанах и сапогах. С Градусовым вообще беда. Под свисающей с плеч рваной курткой — тельняшка, заляпанные известкой трико подпоясаны солдатским ремнем, на ногах — мушкетерские болотники с подвернутыми голенищами. На рыжем затылке висит длинная лыжная шапочка с красным помпоном. М-да, походнички... Девочки словно бы на пикник собрались, отцы — в колхоз, а Градусов — вообще в армию батьки Махно.

— Опаздываете на пятнадцать минут, — строго говорит мне Бармин.

— Думали, совсем не придете, обломаете... — гнусавит Тютин.

— Надевайте свои сидоры, — велю я. — Дома ничего не забыли?

И тут раздается дикий крик. Люська закрывает лицо руками.

— Я сапоги забыла! — Она таращит глаза сквозь пальцы.

— Ну все! — Я ожесточенно машу рукой. — Поход отменяется!

— Из-за нее одной все страдать должны?.. — расстраивается Тютин.

— Да фиг с ее сапогами, — говорит Деменев.

— Дура, блин! — орет Градусов. — Корова! Чего из-за нее поход отменять, Виктор Сергеевич! Если она ноги промочит, я ей их на фиг оторву, чтобы не заболела, и все дела!

Маша смеется. Бармин глядит на часы.

— Да суетитесь живее, лопухи, — тороплю я.

— Накололи, да? — доходит до Градусова, и он яростно пихает Тютина: — Шевели рейками, бивень! Из-за тебя опаздываем!

— Электропоезд Пермь—Комарихинская отправляется с пятого пути Горнозаводского направления!.. — грозно раскатывается над вокзалом.

Мы рысью пролетаем тоннель и выскакиваем на перрон. Бармин, как фургон, уносится вперед, к полосатой роже нашей электричики. Остальные бегут за ним. Я предпоследний: за моей спиной надрывно сопит и подвывает Тютин.

Бармин прыжком взлетает в вагон и хватается за рукоять стоп-крана. Отцы с рюкзаками карабкаются на ступеньки. Я подсаживаю девочек. Визжит Тютин, которого сверху втаскивают за воротник, за рюкзак, за уши, за волосы. Я вспархиваю самостоятельно.

Двери съезжаются с пушечным грохотом. От толчка мы валимся на стенку тамбура — электричка трогается. Плывет за окнами привокзальная площадь с ларьками, рекламными щитами и разноцветными крышами машин, похожими после недавнего дождя на морскую гальку. Деревья под насыпью сквозисто-зелеными кронами замутняют город.

Мы едем. За окнами быстро смеркается. В вагоне включают неторопливый и неяркий дорожный свет. Почти все лавки пусты, пассажиров практически нет. Слева за окнами бледным отливом то и дело широко сверкает Кама. Воют моторы. Колеса стучат, как пулеметы, и трассирующие нити городских огней летят в полумгле.

Отцы долго собачатся, распихивая рюкзаки, потом садятся играть в карты. Я ухожу в тамбур, где сломана одна половинка двери, и сажусь на ступеньки. Я курю, гляжу в проносящуюся мимо ночную тьму и думаю о том, что я все же вырвался в поход. Пять дней — по меркам города немного. Но по меркам природы в этот срок входят и жизнь, и смерть, и любовь. Но по меркам судьбы эти пять дней длиннее года, который я проработал в школе. В эти пять дней ничто не будет отлучать меня от Маши, которую, может, черт, а быть может, бог в облике завуча первого сентября посадил за третью парту в девятом «а». Воз слепого бессилия, который я волок по улицам города от дома к школе и от школы к дому, застрянет в грязи немощеной дороги за городской заставой. Река Ледяная спасет меня. Вынесет меня, как лодку, из моей судьбы, потому что на реках законы судьбы становятся явлениями природы, а пересечь полосу ливня гораздо легче, чем пересилить отчаяние.