Поиски - Чарльз Сноу

А вот с Приттом, напротив, могут быть всякие осложнения. Он будет упрямо и грубо противостоять всему сколько-нибудь новому, смелому, нарушающему раз заведенный порядок. Я боялся его, потому что уже имел случай наблюдать раньше, что в конечном счете все остальные считаются с ним, как с сильной и серьезной фигурой.

Во всяком случае, от него следует ждать неприятностей. Ведь он обязательно будет во всем возражать Константину, являющемуся почти полной его противоположностью, а Константин, хотя и молча реагирует на враждебность, испытывает глубочайшее презрение к работам Притта.

— Серьезный ученый? — сказал он, когда мы обсуждали список членов комитета. — Серьезный? Его называют серьезным ученым только потому, что он никогда не делает ошибок. Но я хотел бы, чтобы кто-нибудь сказал мне, что Притт вообще сделал.

Да, Константин был к нему беспощаден! Меня интересовало, что думает о Притте Фейн; что сказал бы о нем Фейн, если бы можно было вызвать его на откровенность. Но я пока еще не понимал и самого Фейна. После следующего заседания кое-что для меня в нем прояснилось, но кое-что еще более озадачивало.

Мы обсуждали вопрос о том, одобряем ли мы в принципе идею создания института. Позднее, сказал Остин, мы определим, благоприятный ли сейчас момент для его создания, но на данном заседании мы должны решить, даем ли мы санкцию на создание института вообще.

— Я со своей стороны, — говорил Остин, — за создание таких институтов. Но соблюдая меры предосторожности. В частности, такую меру, как прикрепление их, как формально, так и по существу, к какому-нибудь университету. Мы должны позаботиться, чтобы такой институт не стал чисто исследовательским учреждением, не утратил бы полностью атмосферу, дух университета.

— Вот именно от этого мы и хотим избавиться, — выпалил Константин, отбрасывая назад волосы. — Это как раз то, что удерживает наши научные организации на уровне средневековья, даже при том условии, что наши личные научные достижения значительно опережают сегодняшний уровень науки. Почему мы должны распинаться в преданности университетам? В конце концов, что представляют в настоящее время университеты? Случайное скопление людей, изучающих христианскую теологию плюс латынь и греческий. И даже это они делают плохо. А в последнее время они вообразили, что их задача насаждать гуманизм — а это значит, что сюда примешались предрассудки, религия, мораль и социальные барьеры; эти носители гуманизма ведут монашеский образ жизни и при этом немножко, в порядке снисхождения занимаются наукой.

Почему мы не отбросим все это прочь — эту традицию утопических мечтаний? Перед нами сейчас стоит проблема, конкретная проблема, которую наш институт призван разрешить. Только это, и больше ничего. Так почему бы нам не создать институт, наиболее подходящий для этой цели? И если мы считаем, что мы должны работать со взрослыми людьми, а не с монашествующими недорослями, то давайте и разговаривать, как взрослые люди, и забудем обо всем остальном. В конце концов, мы начинаем новое дело, и почему бы нам не взяться за него по-новому с самого начала?

Фейн, улыбаясь, кивнул через плечо:

— Я боюсь, что не разделяю страсти мистера Константина к решительному новаторству. Если мы знаем, как что-то делалось раньше, мы, быть может, и не сумеем сделать лучше, но зато мы наверняка сможем избежать худшего.

— Это вы и называете традицией? — быстро спросил Константин.

Фейн кивнул:

— Можно найти и более замысловатые определения.

— Однако мы должны признать, что всякая традиция должна когда-то изжить себя. Это происходит тогда, когда мы имеем дело с чем-то совершенно новым, качественно иным, отличным от всего, что мы делали до этого. Я знаю, что мы при этом обычно притворяемся, что это отнюдь не новое, и протаскиваем его в жизнь под покровом наших традиций. Вроде того, как науку в университете. Но это глупый, трусливый и бесплодный путь. — Константин говорил, откинув голову назад, и глаза его смотрели не на Фейна или кого-нибудь из нас, а в пространство.

— Ну, кое-что нам все же удается, — сказал Десмонд. — Мы кладем заплаты на эту систему то там, то здесь. Если называть это системой. Мы организуем институты в университетах и называем их университетскими лабораториями. И что-то получается. Так уж повелось в нашей стране. В общем кое-что получается.

— Наш друг Десмонд прав, — загудел Остин. — Именно таким путем мы представляем наши нововведения — скромно, благоразумно, ну и что говорить, почти анонимно. И нам не важно, как они называются, если они себя оправдывают. Мне представляется, что Константин хотел бы иметь институт, в котором будут группы работников на каждую проблему. Важные проблемы и группы работников с распределением функций между ними.

— Конечно, — сказал Константин, — это единственный путь развития науки в ближайшие двадцать лет.

— Так вот, — Остин разгладил свой жилет, — дайте время, и это придет само собой. Когда я был молодым человеком в вашем возрасте, я считал себя счастливым, если у меня был один ассистент, а в вашей лаборатории, я полагаю, вы к лету будете иметь девять или десять человек, из которых вы, если захотите, сможете создать группу. Вот как развиваются события, а мы даже не осознаем этого. — Он помолчал. — Но, по-моему, мы в дни моей молодости делали не меньше, чем вы сейчас.

— Вероятно, я не совсем ясно выразил свою мысль, — запротестовал Константин. — Я хотел, чтобы в этом институте группы создавались на самых различных началах. Нужно иметь группы, которые будут работать над определенными проблемами, — ну, для примера, скажем, проблема токоферола, — разрабатывать эту проблему во всех возможных направлениях. Все сотрудники должны также принимать участие в разработке общей программы действий. На это потребуются годы, вам будут нужны биохимики, зоолог или два, специалист по органической химии, кристаллограф и так далее, а когда проблема будет решена, вы с ними прощаетесь и беретесь за новую проблему. Исследовательская работа в наше время должна быть сознательно организована, хватит с нас ученых-одиночек, которые тычутся вслепую туда-сюда.

— Я в этом не уверен, — сказал Фейн, и голос его прозвучал глуше и холоднее, чем у Константина. — Я склонен думать, что в исследовательской работе нам нужно скорее больше индивидуальностей, чем меньше.

Я подумал, что в его голосе прозвучала странная напряженность.

— Я не очень верю в институты, состоящие из групп, — сказал Притт, — это будет похоже на школу для слабоумных. Нам не нужен институт для слабоумных, — засмеялся он.

— Я вообще предпочел бы, чтобы не было института, чем иметь институт на этих началах, — заявил Фейн, и я опять услышал напряженность в его голосе.

Константин с неожиданным интересом, абсолютно непритворным, наклонился вперед:

— Но разве разрешение проблемы само по себе не означает для нас несравнимо больше, чем то, каким образом она будет решена?

Я вспомнил изречение «Избавь нас, боже, от наших друзей». Щеки Фейна вспыхнули слабым румянцем.

— Я не очень верю в эти ваши группы для решения проблем, — сказал он. — Но даже если бы я и верил, думаю, что я предпочел бы, чтобы кое-что в жизни осталось для индивидуальностей.

— Фарадей не работал в группе, — весело заметил Десмонд. — Или Уиллард Гиббс. Или Максвелл. Все они были отшельниками.

Я подумал, что в этот момент он воображал себя суровым мизантропом-ученым, уединившимся вдали от мира.

— Мы отвлеклись в сторону, — слишком громко сказал Остин. — Мы обсуждаем вопрос, быть или не быть институту в принципе. Я полагаю, что Константин высказывается за создание института вне зависимости от тех форм, какие будут нами выработаны?

— Я предпочитаю что-нибудь, чем ничего, — ответил Константин. — Это же ясно, ибо любой институт проделает работу, которая требуется. Институт, который я предлагаю, проделает большую работу и в более короткий срок, вот и все.

— Каково ваше мнение, Фейн? — спросил Остин.

— Я предпочел бы вообще не иметь института, чем по этому механизированному образцу, — спокойно ответил Фейн. — Я решительно предпочел бы, чтобы института вообще не было.

4

После этого заседания я понял, что настало время, когда я должен взять все в свои руки. Дело явно не клеилось. Я никогда не предполагал, что наша затея встретит оппозицию с самого начала. Даже оставляя в стороне реакцию на выпад Константина, все равно в общем отношении к нашему проекту ощущался внутренний протест, проявлявшийся все больше и больше. Со стороны Притта это было возмущение агрессивной, удачливой и экстравагантной молодежью в лице Константина и несколько менее отчетливо в моем лице; со стороны Фейна тоже чувствовалось сопротивление, столь же глубокое и, вероятно, более опасное, но мне не было ясно, чем оно вызвано. Вероятно, его раздражала молодежь, ее успех, которого он сам не смог добиться, — я не знал; быть может, виной была страстная вера, живущая в Константине, которой Фейн был абсолютно лишен. Возможно, он и сам не знал. Но, по всей видимости, он был настроен против любого нашего предложения. Нашего! Не совсем удачно было то, что я оказался столь тесно связан с Константином. Не будь за ним крупного открытия и будь он более податлив, они, быть может, отнеслись бы ко мне с большей благосклонностью.