Мне как молитва эти имена - Игорь Горин

две-три симфонии и даже опера.

Музыкальные пристрастия Гульда были довольно своеобразны. Превыше всех он ставил, конечно же, Баха, далее Бетховена (с оговоркой, что не любит его 5 симфонию, Скрипичный и 5 фортепьянный концерты и вообще большинство произведений среднего периода), Мендельсона, Брукнера, Рихарда Штрауса, последнего особенно, Шенберга и его последователей: Берга и Веберна. Совсем не любил композиторов романтиков (Шуберта, Шопена, Листа, Шумана, Грига, Рахманинова), а также Верди, Пуччини, вообще итальянскую оперу. А как же Моцарт и Гайдн? У Моцарта он находил массу недостатков, хотя и записал все его сонаты и несколько концертов. Гайдн ему нравился больше.

В музыке он превыше всего ценил контрапункт, строгость формы, четкую артикуляцию, архитектонику. Причин, по которым он рано покинул сцену, по-видимому, несколько. Он не любил аудиторию, она только мешала ему, и считал, что с развитием звукозаписи концертная деятельность отомрет. Ему претил дух соперничества концертирующих музыкантов, и, наконец, выступая на сцене, было трудно расширять свой репертуар.

Пианистически Гульд был одарен феноменально. В зрелом возрасте он уделял игре на фортепьяно в среднем не более часа в день, а перед выступлением или записью предпочитал вообще неделю — две не играть. За роялем он сидел очень низко, почти уткнувшись носом в клавиатуру; это позволяло ему достигать необычайной чистоты звука. Вообще он был большой оригинал: повсюду возил за собой старый полуразвалившийся стул; из-за слабого с детства кровообращения даже летом тепло одевался, непременно носил одну, а то и две пары шерстяных перчаток, длинный шарф. И при том был откровенный, не лишенный чувства юмора, доброжелательный человек.

В своем пианистическом творчестве Рихтер и Гульд были в основном антиподами. Общим у них было неоднозначное отношение к Моцарту (причем Рихтер тоже очень много его играл!), оба предпочитали Гайдна. Оба также считали, что нет смысла что-либо играть, если нет существенно новой концепции, но понимали это по-разному. Гульд утверждал, что исполнитель «может открыть новые возможности интерпретации, о которых сам композитор и не подозревал», и зачастую пренебрегал авторскими ремарками, даже у Баха нередко опускал повторения (к этой теме — можно ли улучшить гения — мы впоследствии еще вернемся). Для Рихтера авторский текст был святыней. Монсенжон так написал о нем:

— По мнению Рихтера исполнитель /.../ не что иное, как зеркало, отображающее партитуру, фанатически точный, скурпулезный читатель партитуры. Представление, естественно, мнимое, ибо мощь личности Рихтера такова, что он один из тех редких пианистов, кого узнают с первой ноты. Гульда и его.

Ну а все-таки: возможны ли разные интерпретации, если все будут строго нотного текста придерживаться? Конечно, возможны! Точно так же, как возможны существенно различные прочтения, скажем, монолога Гамлета или одной и той же оперной арии. Все дело в бесчисленных нюансах. Даже один и тот же инструмент и тот у разных исполнителей будет звучать по-разному. Не говоря уже о том, что даже Рихтер, при всей его искренней убежденности, что у него «ничего не меняется», в разные периоды играл не всегда одинаково.

Другое существенное различие в репертуаре. В одном из своих интервью, отвечая на вопрос, почему молодые исполнители предпочитают музыку старых или современных мастеров, Рихтер ответил, что и тех, и других можно сыграть на одном интеллекте, тогда как романтическая музыка требует полной эмоциональной самоотдачи. Можно спорить, кто из них двоих лучше играл те или иные произведения Баха и Бетховена (на мой взгляд, оба лучше, хотя и по-разному), но Рихтер столь же гениально исполнял и всех композиторов — романтиков, несправедливо отвергнутых Гульдом, а также Дебюсси, Равеля и, конечно же, русских композиторов, среди которых Гульд уважал только Скрябина и Чайковского, но не его фортепьянную музыку. Правда, в репертуаре Рихтера не было ни Шенберга, ни Веберна, зато были Шостакович, Прокофьев, Хиндемит, Шимановский, Стравинский и Барток. В общем, репертуарный диапазон Рихтера был значительно шире; хотя он и всю жизнь концертировал, это как-то не мешало ему осваивать все новые произведения. К тому же он, в отличие от Гульда, обожал оперу, в молодости даже мечтал стать оперным дирижером.

Гульд по натуре был домосед, а Рихтер очень любил путешествовать. Гульд повсюду возил с собой специально по его заказу реконструированный рояль, а Рихтер был готов играть на любых, часто даже не лучшего качества инструментах. Гульд признавал только тщательно смонтированные в студийных условиях записи, тогда как подавляющее большинство многочисленных записей Рихтера сделаны во время концертов.

Вот это обстоятельство Гульда удивляло и огорчало. Из его беседы с Монсенжоном:

— Такой музыкант, гигантский пианист — и даже пластинки своей не умеет записать. Ничего в этом не смыслит, позволяет размножать записи, которые создают о нем превратное мнение /.../ Я хотел бы записать с ним пластинку в качестве продюсера /.../ Он мог бы наиграть любые произведения из своего репертуара, того же Рахманинова, на моем инструменте, если пожелает.

Но Рихтер не любил Америку, и запись, к сожалению, не состоялась. Надо отдать Гульду должное: среди всех пианистов, помимо любимого с юных лет Шнабеля, он особенно выделял именно Рихтера. Вот совершенно поразительное признание.

— Впервые я услышал Рихтера в Москве в мае 1957-го, в Большом зале Московской консерватории. Он начал свой концерт последней сонатой Шуберта си-бемоль мажор. Это ужасно длинная соната, а Рихтер еще играл ее в таком медленном темпе, какого я вообще никогда не слышал /.../ Я не являюсь горячим поклонником Шуберта, мне скучны многократные повторения /.../ я приготовился в течение часа мучительно вертеться в кресле.

И вот вместо того, чтобы вертеться, я погрузился в состояние, которое не могу назвать иначе, как гипнотическим трансом. Все мои страхи касательно шубертовских повторов улетучились, все детали, которые до этого казались орнаментальными, вдруг сделались органически необходимыми. Мне казалось, что я стал свидетелем двух несоединимых вещей: строгого аналитического расчета и спонтанности, причем расчет именно в спонтанности и проявлялся и оказывался сродни импровизации. В этот момент я понял — и в дальнейшем, слушая многочисленные записи Рихтера, убедился в этом окончательно: передо мной один из величайших «проводников» музыки, которого породила наша эпоха.

А как же относился старший по возрасту (на 17 лет) Рихтер к своему канадскому коллеге?

— Гульд приехал в Москву в 1957 году. Я слушал один из его концертов. Он потрясающе играл «Гольдберг — вариации» (Баха — И.Г.), но без реприз, чем отчасти испортил мне удовольствие.

— Гульд нашел своего Баха — он заслуженно прославлен за это. Мне кажется, что главная его заслуга в звуке инструмента — он у него особенно баховский.