Рейтинговые книги
Читем онлайн Юлий Ким - Ким Юлий Черсанович

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+

Закладка:

Сделать
1 ... 43 44 45 46 47 48 49 50 51 ... 87

Другой раз, уже в Москве, и тоже ночью, но летом — был я извлечен Борисом Борисовичем и утащен через всю Москву в Северный порт, куда тольяттинский капитан пригнал баржу с арбузами. Пригнал, страдая зубами, а успокаивал их коньяком, а для этого требовались сочувствующие ассистенты. Очнулись мы на другой день уже в Южном порту.

В следующий раз на Лаврова, 40, обнаружился американский кореец. Скажете, какой же это русский представитель? Никакой, но отношение все равно имеет.

А однажды вижу — сидит у них на кухне такой чистенький. аккуратный, в дешевом пиджаке, худощавый и с морщинами, нервный; при моем появлении умолк, как захлопнулся. Я тут же исчез в соседнюю комнату. Оказалось, это был великий русский ученый Николай Александрович Козырев, работавший тогда в Пулковской обсерватории. Замкнутость и пугливость его объяснялась пятнадцатилетним сроком советской каторги. Астрономия была для него занятием второстепенным, он ею кормился, чтобы заниматься главным исследованием — физических свойств времени, включая механическое воздействие. И Борис Борисович вдохновенно и подробно описал мне уникальный эксперимент, вследствие которого стрелка отклонялась не от магнетизма или температуры, а исключительно от давления текущего времени. И до этого было ему дело!

1968–1981 — вот даты нашего знакомства. И все эти 70-е были насыщены драматическими событиями российской истории, и каждый раз, встречаясь, нам было что обсудить, о чем поразмыслить. Одна из последних наших бесед протекала на крепостном валу… на каком? где? в Петергофе, что ли? Он делился заветнейшей мыслью: единственная опора для России, казалось ему тогда, была церковь. Он говорил хоть и не подробно, но увлеченно и значительно: видно было, что обдумана мысль досконально. Тогда я и узнал, что он верующий. Вскоре оказались мы в Комарове, на могиле его матери. Там стоит такой белый крест. И вдруг я увидел, как, стоя перед ним, Борис Борисович осенил себя — раз, другой. Это почему-то меня потрясло. Это было для меня в нем — совсем неожиданно. Тогда многие крестились в православие, такое чуть ли не поветрие было, почти модное. Но он-то верующим был давно уже, оказывается. Да и не модничал никогда. Но я к христианству его так и не смог привыкнуть. Теперь в той же ограде рядом с матушкиным белым крестом — его, темный. И к этому тоже не привыкну никогда.

Со мной ему было непросто. Точнее — не всегда просто. И иной раз едучи в Питер я чувствовал, что еду не ко времени, некстати — а все равно неудержимо влекся, и останавливался у них. Черт его знает почему так… Психоаналитики небось, усмотрели бы комплекс безотцовщины моей… Может быть, может быть.

Странное дело, как по-разному помнится время событий. Одна история, кажется, случилась давным-давно, другая — словно вчера, а на самом деле обе — в один день год тому назад. И сейчас мне усилие нужно, чтобы сообразить, что в любимых его Шишаках я вместе с ним не был никогда. У меня вон и фото его на фоне шишакских холмов — да разве не я снимал? Да нет, откуда… Только на третий год после его кончины оказался я там. А ощущение такое, что были мы с ним, были, купались, гуляли…

Знаете ли вы, что такое Шишаки? О нет- вы не знаете, что это такое. Пышные холмы, осыпанные белым и розовым рафинадом домиков, выглядывающих из-под зеленых своих тополей, плавно опускаются к широкому лугу и синему Пслу, в два изгиба пересекающему его. А за Пслом луговина вновь поднимается к сосновым холмам, дымчато голубеющим до горизонта. Как, видна вам картина? Так вот, опускаясь к лугу, зеленые холмы вдруг выставили перед собой невысокий крепенький холмик, как надежного дозорного. И с естественной необходимостью венчает его вахтинский дом из красного кирпича, со скамейкой и розовым кустом на углу. Оттуда далеко видать во все стороны.

Вон там — Сорочинцы, вон там — Диканька, там — Миргород. Ей-ей не вру, так оно и есть. Уму непостижимо, как это у Гоголя нигде не поминаются Шишаки!

Место это родовое для Бориса Борисовича, и мысль построить дом, где прошло его детство, явилась вполне естественно. Тем более бывшие его одноклассники один за другим сидели на нужных местах. С их помощью дело и пошло.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Сколько раз я бывал там? Кажется, тыщу. А на самом деле раз шесть-семь. И снова скажу: насколько же эмоциональная память отличается от фактической! Там однажды, после августовских дождей, за Пслом в соснах маслята пошли — такого масличного лома я в жизни не видывал. А то еще здешнее развлечение (сам изобрел) — за плотиной заходишь по грудь в воду, ложишься на спину, течение быстрое, и сплавляешься таким манером километра три. поглядывая в синее небо и отводя зеленые свисающие с берега пряди. Или идешь в библиотеку через местный парк — с краю стоят две абрикосины, рыжие от переспевающей сласти. Пока отрясешь… В этом парке Кобзон выступал, и не раз, так вот, запросто, приезжал и на временной сцене пел часа по три, бесплатно. А осенью в Сорочинцах ярмарка каждый год, и по ней на бричках разъезжают два-три Гоголя с Солохою и Черевиком при каждом. Неудивительно, что Борис Борисович долго был охвачен сильнейшим подозрением, что не в одном экземпляре существовал второй том «Мертвых душ», и этот, сохранившийся, скорее всего где-то здесь запрятан, в родимых местах — надо бы найти и выкопать! Он даже догадывался, где копать!

Потому что Борис Борисович Вахтин был поэт. И по литературе, и, главное, по жизни. Он жил вдохновенно. Как пел. И это был русский поэт, для которого что красиво, то и человечно, а что человечно, то и красиво.

У вахтинского дома два фасада. Один приветливо глядит навстречу опускающимся к лугу холмам с садами и домиками. Другой задумчиво озирает открывающиеся дали. Там летними вечерами сияют закаты один другого краше. Публика обычно располагается по склону, амфитеатром, иной раз и с некоторым буфетом на скорую руку. В первый же приезд и я оказался среди зрителей, и было это после общего трудового дня, потому что не все еще было достроено, но жить уже можно было. Солнце клонилось и, постепенно смягчая свою ослепительность, уже не сверкало, а золотилось, и под ним блеснул Псел за красивым частоколом темнеющих тополей, и я почувствовал это мягкое прощание солнца, оно уходило, не отрываясь глядя на нас. Этот живой приветливый, взгляд его был словно безмолвный оклик: «Эй! Это я. Ну как, хорошо вам сидится у моего дома?» Тут я шепнул: «Борис Борисович! Бели вы здесь — дуньте мне в правую щеку!» И мне дунуло в правую щеку.

В доме со временем появился камин. Эта просторная комната удивительно соединяет петербургский уют с украинской горницей. Я там не раз перебирал струны. Вместе с Вахтиным Николаем Борисовичем.

На вахтинском холме, у камина, Так, бывало, сидишь и поешь Беспечально и неутомимо Или с грустью — но светлою все ж. И гитара звучит бесподобно, И берется аж верхнее ля. И душе так легко и любовно! Ну, плесните еще, Николя… И без всяких чудес и фантазий Так и вижу я, глядя в огонь: Вот он. рядом, седой, синеглазый. Так и слышу басок дорогой… И луна расплескалась в зените, И смешались любовь и печаль… Ах, ну что ж. Николя, вы сидите. Что не плещете в темный хрусталь!.. 1994

КРАМОЛЬНЫЕ ПЕСНИ

1 ... 43 44 45 46 47 48 49 50 51 ... 87
На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Юлий Ким - Ким Юлий Черсанович бесплатно.
Похожие на Юлий Ким - Ким Юлий Черсанович книги

Оставить комментарий