Испорченные дети - Эриа Филипп

Пышность и блеск этой груди показались мне даже шокирующими. Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы вспомнить мамин возраст; я всегда высчитывала его по возрасту Симона. В конце концов ей было лет пятьдесят пять, от силы пятьдесят шесть. И я была рождена ею, я произошла от этого существа; эта самая грудь - еще одна буссарделевская традиция! - вскормила меня...

При этой мысли я резко отпрянула назад всем телом, я вдруг поняла значение этой сцены. Затем спохватилась: мама тоже испытующе осматривала меня. Я постаралась, придать лицу оживленное выражение, выпятила грудь и втянула живот, но не резко, чтобы моего движения не заметили. Я знала, что я в форме и что это платье без плечиков мне идет. Желтые орхидеи, которыми я заменила банальные гвоздики, так как все дамы непременно их прикалывают, - желтые орхидеи на зеленом атласе и при моих загорелых плечах производили впечатление живописного мазка. Я приколола цветы к краю корсажа у самой груди. Драгоценностей я не надела.

За то короткое время, что длился этот взаимный осмотр двух женщин, я успела понять, что он лишь усилит нашу вражду. Каждая из нас сумела удивить другую. И мы обе равно почувствовали, что если я все дальше и дальше ухожу от прежнего девического облика, то я отнюдь не приближаюсь к маминой внешности, а, наоборот, еще глубже становится разделяющая нас пропасть.

Тетя Эмма вывела меня из раздумья, она крикнула:

- Что за странный туалет, кисанька! По-моему, совсем не подходит для молодой девицы, но...

С несвойственной ей быстротой мама договорила:

- Но такие платья больше всего идут Агнессе.

Начался, так сказать, пролог к рауту. Все члены семьи получили точно такие же пригласительные карточки, что и гости; но каждого по телефону или запиской просили прибыть раньше назначенного срока... Никто не заставил себя ждать. Благодаря этой мере первых гостей будут встречать Буссардели всех рангов и возрастов: все скопом, иными словами, шестьдесят-семьдесят человек, да еще при том условии, что детей до шестнадцати лет решили не допускать на раут.

На предварительном приеме председательствовала бабуся. После прихода самого младшего из ее внуков, в тот ничем не заполненный промежуток времени, который естественно образуется до появления первого гостя из чужих, бабусю доведут до лифта и лифт доставит ее обратно в спальню. А пока что она, как на троне, восседала в кресле; тетя Эмма стояла, опершись на спинку кресла, словно Тристан Отшельник позади Людовика XI.

Каждый из входящих родственников первым делом направлялся к бабусе, чтобы поздороваться с ней, следуя некоему церемониалу, принятому с молчаливого согласия мех. Приблизившись к бабусе, новоприбывший кланяется или здоровается с ней за руку или подставляет ей лоб для поцелуя, потом отходит в сторону, уступая место следующему. Этот обряд напоминает не то купеческий этикет, не то похороны. Ближайшие родственники подходят первыми, так что постепенно по обе стороны нашей величественно безмолвствующей прародительницы выстраиваются ее потомки по прямой и боковой линии, их жены и дети, строго соблюдая степень родственных отношений.

На раут пришло множество родных, самых разных. Я буквально никого не узнавала. Жанна-Симон, за спиной которой я спряталась, давала мне необходимые справки, проявляя в этом вопросе немалую осведомленность, и, так как я знала, что она относится ко мне безразлично, я не боялась обнаруживать перед ней свое невежество.

Вошла тетя Луиза. На ней было платье светло-серого цвета. У себя дома и в интимном кругу она не боялась ярких оттенков, но когда приходила к нам или принимала у себя наших, то неизменно надевала эту бесцветную униформу.

- Почему ты вечно в сером? - упрекнула ее тетя Эмма. - Ты-то ведь не носишь по отцу траура! А раз так, ходи в цветном.

- Правильно, - робко согласилась тетя Луиза. - Но этот цвет идет мне больше всех других, особенно при вечернем освещении. - И добавила с улыбкой, которая и сейчас еще не потеряла своей прелести: - Светло-серый заменяет мне румяна.

Мой дядя, хранитель музея, шел за нею следом, огромный, сутулый, с длинными усами, с покрасневшими от чтения старинных манускриптов глазами. Я догадалась, что его привели сюда силой и что, как только бабусю увезут наверх, он тут же улизнет домой.

Но Ксавье все еще не появлялся.

Поймав вопросительный взгляд тети Эммы, Симон отделился от группы родственников и скрылся в галерее. Прошло несколько тягостных минут, прежде чем вошел Ксавье.

Я боялась за него, боялась этой его первой встречи с целым племенем Буссарделей. Такая орда могла лишь напугать этого мальчика, привыкшего к обществу швейцарских пастухов... Я ошиблась. Улыбаясь, он направился к своей прабабке и, миновав середину салона, произнес громко и спокойно, желая оправдать свое опоздание:

- Я никак не мог справиться с фраком - совсем разучился.

Воцарившееся вслед за этими словами молчание не смутило его. Тетя Эмма схватила в объятия своего крестника, прижала к себе, к своему траурному крепу и повела показать кое-кому из родных, которые не видели его с детства. Он покорился ей, приговаривая на ходу:

- Смял подряд два пластрона. Я так хохотал один у себя в комнате. Без помощи Симона...

- Хорошо, хорошо, - произнесла тетя Эмма, слегка сконфузившись. - Но сейчас, слава богу, все в порядке... Забудь об этом.

И с этой минуты я затаила против тети еще одну обиду: она обращалась с Ксавье, как со слабоумным, как со щенком, когда хотят, чтобы он сидел спокойно. Неужели она не разглядела в нем ничего другого?

Но он возразил:

- Нет, не все. В полном беспорядке мой галстук.

- Погоди-ка! - скомандовала тетя.

Обряд представления был прерван. Потеребив своими жесткими пальцами белую пикейную бабочку, тетя довершила катастрофу.

Ксавье высвободился из ее рук, снова прошел перед фронтом родственников так непринужденно, точно находился в гостиной один, встал перед зеркалом, висевшим над камином, посмотрел на свое отражение и от души расхохотался над самим собой.

Искушение было слишком велико. Я в свою очередь прошла через всю гостиную - без ковра она показалась мне особенно огромной, - подошла к кузену, не спеша развязала ему галстук и перевязала заново. Мы стояли друг против друга, лицом к лицу, он - задрав подбородок, а я - высоко подняв свои обнаженные руки. Люстры с хрустальными подвесками заливали нас ярким светом. Я чувствовала, что на нас глядят, и это доставляло мне удовольствие. Не сомневалась я также, что тетя Эмма ехидничает над неуместной моей фамильярностью и над моим умением завязывать мужские галстуки, но мне было все равно.