Дикое поле - Вадим Андреев

Через два дня Осокин понял, что прежде чем он кончит возделывать это поле, пройдет много месяцев; от дороги до кустов тамариска было сто восемьдесят три шага, а за два дня продвинулся он всего на три. Казалось, что кусты тамариска не только не приблизились, но даже стали еще дальше, чем были. Слежавшаяся земля была крепка, как будто к ней примешали цемент и долго укатывали. На глубине тридцати — сорока сантиметров кирка ударялась о слоистые камни, тянувшиеся до самого берега, до того места, где начинался неплодородный, нанесенный ветром рыже-серый песок. На севере, около Шассиронского маяка, там, где берег был срезан приливами и прибоями, была видна вся геологическая структура острова — у самой воды на плоских, обнажавшихся в отлив камнях, лежал многометровый слой рыжей глины, на ней — слой белых камней, словно спаянных друг с другом, и, наконец, земля, состоящая из песка, перегноя, гальки.

На этой земле по-настоящему хорошо рос только виноград — для картошки и зерновых было слишком мало влаги и глубины. Виноград же получался превосходный; здесь говорили, что без олеронского винограда настоящий коньяк не приготовишь. Но посадка новых виноградников Осокина не интересовала: это дало бы первый, слабый, урожай только через четыре года. Так долго Осокин не мог ждать.

Вначале он прислушивался к советам крестьян и даже удивлялся, до чего многолюдной стала казавшаяся совсем? заброшенной дорога: каждый прохожий считал своим долгом остановиться и дать совет. Вскоре, однако, Осокин заметил, что советы почти всегда противоречат друг другу и отражают лишь характер самого советчика. Те, кто был покрепче и поприжимистей, советовали обрабатывать мотыгой, разгребая поле на ровные во всю длину, узкие гряды — вроде тех, которые получаются, если высоко окопать картошку. Более ленивые и равнодушные считали, что достаточно будет перевернуть вилами шершавый дерн и что в глубину забираться нечего: все равно камень. Старики, вздыхая, предупреждали, что работать после дождей и в полуденную жару нельзя — земля станет неплодородной. Иной даже брал мотыгу в руки, короткими и крепкими ударами взрыхлял небольшой кусок земли, а потом сокрушенно качал головой и говорил неизменное:

— Тяжелая земля. Но если обработать, урожай даст.

В общем, все сходились на одном: Осокину поля никогда не одолеть — не хватит сил и терпения.

В конце концов Осокин выработал свой собственный способ — быть может, он и не был очень быстрым, но во всяком случае добросовестным, и перевернутая земля действительно становилась «легкой как пух». Сперва выкапывалась канава во всю ширину поля и в глубину до самого пласта камней. Потом с ближайшей полосы земли в эту канаву сбрасывался дерн, травою вниз; киркою выдирались культяпки пней и длинные черные корневища винограда; все большие комья тщательно разрыхлялись обухом мотыги. Руками из земли выбирались корни сорных трав (с особенной тщательностью нужно было выдирать ежевику — ее корни были крепки, как проволока, и уходили в самую глубину, в щели камней); наконец, обработанная полоска прочесывалась граблями.

Шаг за шагом, день за днем, неделя за неделей Осокин побеждал дикую землю. Весь день он работал на поле, а к вечеру шел в сад мадемуазель Валер, куда к нему приходила играть Лиза. Осенью, перед сбором винограда, Осокин сосчитал, что половина пути (девяносто один шаг) пройдена, и кусты тамариска действительно заметно приблизились.

Чаще всего смотреть, как работает Осокин, приходил мсье Аристид, краснобай и старый резонер. Расстегнув бархатную рабочую куртку, называемую по-олеронски «пальто», он долго перематывал красный фланелевый шарф, стягивающий его впалый живот, и в сотый раз рассказывал Осокину историю одичавшего поля. Он вспоминал, что полвека назад весь участок от моря до проселочной дороги, включая заброшенную теперь дачу, носившую поэтическое название «Шепот ветров», включая поле, дальнюю ясеневую рощицу, дюну, заросшую тамариском, — одним словом, все вокруг, что охватывал взгляд, принадлежало его отцу. Говорил, что отец лишил его наследства, потому что он, Аристид, трижды проваливался на конкурсе в агрономический институт. Предсказывал погоду (и всегда неудачно), пускался в ученые рассуждения о химическом составе почвы — видимо, для доказательства того, что он все же чему-то научился. Жаловался на ревматизм и боль в пояснице.

Затем Аристид переходил к политическим рассуждениям, которые, как ни привык к ним Осокин, всякий раз поражали его своей совершенной нелепостью: во всем несчастии Франции были виноваты Комб и Бриан, в 1905 году добившиеся отделения церкви от государства. Это из-за них все люди захотели хорошо жить. Если бы не это, все были бы счастливы…

Возражать было нечего, и Осокин под журчанье старческой речи, равномерно и более или менее точно (еще не выработалась у него настоящая земледельческая хватка) вонзал тяжелую двузубую мотыгу в очередной пласт земли.

Лето сорок первого года было жаркое. Но засухи не было: короткие и яростные грозы разражались над островом, потом в течение двух-трех дней низкий ветер нагонял с океана туман, оседавший густой росою на поля и кусты. Затем жаркое, веселое и злое солнце снова принималось за дело.

С тех пор как Осокин начал обрабатывать землю, он признавал только солнечное время и вместе с другими крестьянами готов был считать, что перевод часовой стрелки — это просто нечестная попытка обмануть природу. «Назови май сентябрем и попробуй собирать виноград», — говаривал он тоном истого олеронца. К полудню, когда короткие тени еле отпечатывались на земле и солнце искоса начинало освещать западный склон крыши «Шепота ветров», Осокин, оставив мотыгу под тамарисками, отправлялся купаться.

Перейдя низкую дюну, он спускался на пляж, к тому месту, где его уже поджидали Лиза и мадам Дюфур. Мадам Дюфур, расставив короткие ноги, сидела в тени огромного черного зонтика. На Олероне такие зонтики назывались «Чемберленами» в честь английского премьер-министра; во время дождя под этот зонтик могло спрятаться целое крестьянское семейство.

Лиза возилась в песке, играла в свои бесконечные таинственные игры. С тех пор как Коля уехал в Париж, а Мария Сергеевна поселилась на другом конце острова, в Сен-Трожане, по-прежнему состоя переводчицей при комендатуре, Лиза особенно привязалась к Осокину, так что даже начала чуждаться подружек по детскому саду. Когда Осокин появлялся на вершине дюны, Лиза бросала игру и, мелькая загорелыми до черноты, тонкими и быстрыми ножками, бежала ему навстречу — веселая, радостная и счастливая. Посадив ее себе на шею, Осокин шел купаться. В отлив он учил ее плавать в большой, довольно глубокой луже, которая от прилива к приливу медленно передвигалась, делаясь то шире и мельче, то уже и глубоководней.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});