Кен Уилбер Б Л А Г О Д А Т Ь И С Т О Й К О С Т Ь - dmitry

Что касается нас как четы, то здесь действовала та же закономерность. Нам пришлось столкнуться с такими проблемами во взаимоотношениях, с которыми большинству пар не приходится встречаться три, пять, десять лет. В обоих смыслах — и как индивидуумы, и как пара — мы должны были быть разъяты на части, а потом собраны заново, крепче прежнего. Нам пришлось пройти сквозь огонь, и, сколько бы боли нам это ни доставило, мы оба с самого начала чувствовали, что в конечном счете это к лучшему — в этом огне сгорит не наша любовь, а большая часть наших «шлаков».

По-прежнему больше всех меня поддерживает Трейси. Вчера вечером за ужином она спросила, веду ли я свой дневник, уговарива- ла не забрасывать его. Сказала, что убеждена: когда- нибудь эта книга станет бестселлером! Иногда у меня тоже появляются похожие фантазии... в общем-то, мне никогда не попадалась книга, в которой было бы написано про все это. Трейси спросила, довольна ли я, что прошла химиотерапию. «Спроси об этом через шесть месяцев». У меня ощущение, что она еще не закончилась, — полагаю, это чувство не пройдет до конца трехмесячного восстановительного периода, когда наконец восстановится кровь. Я все еще надеюсь, что снова вырастут волосы, но пока нет никаких признаков. Никто точно не говорил мне, когда они должны начать расти снова, но мне казалось, что это начнется где-то в конце двадцатипятидневного цикла после последнего курса лечения. Похоже, что это не так, ведь с того момента прошло уже две недели. Ничего, терпение.

Другая причина, из-за которой я не могу быть довольна химиотерапией, — это мои пропавшие месячные. Звучит, как в детективном романе... черт, куда же они подевались? На прошлой неделе я впервые испытала вагинальную сухость во время секса примерно через три с половиной недели после последних (стимулированных химически) месячных. Болезненное и депрессивное ощущение. Хотела бы я, чтобы кто-нибудь из мужчин-докторов испытал подобное. Последний месяц я была в по-настоящему скверном состоянии — на меня накатывали слезы и приступы депрессии, а в промежутках были рассыпаны действительно прекрасные дни. Не то чтобы я раньше никогда не плакала и не чувствовала себя подавленной — такое бывало, но этот период начался, когда я занялась медитацией Стивена Левина, направленной на прощение себя, — и с размаху врезалась в полную неспособность сделать это. День был ужасный: поверх слез — аллергический приступ. Все-таки я смогла взять себя в руки настолько, чтобы съездить в город и заполнить титульный лист заявки в Фонд молодежных обменов СССР - США. Потом я пережила кошмарный вечер, когда Кен уехал в Сан-Франциско, а я плакала и думала о том, как мне плохо. На следующей неделе я пошла на прием к гинекологу и большую часть этого дня проплакала тоже. Вечер я провела с Фрэнсис и Роджером и рассказывала, что в какой-то степени чувствую себя ответственной за то, что причиняю столько неприятностей, горя и вообще неспособна наладить жизнь Кена. Эти чувства в последнее время накатывают все чаще и сильнее. У меня испортилось настроение, когда выяснилось, что Линда может не приехать, — тут я почувствовала, как мне хочется, чтобы обо мне заботились; мне хотелось, чтобы Линда любила меня настолько, чтобы все-таки постаралась и приехала. Я сказала ей, что мне очень нужен кто-то, кто бы меня приободрил. Для меня это был большой шаг: я призналась, что мне нужна помощь, отказалась от своей вечной установки «ничего, справлюсь сама». Я снова плакала, когда ехала в аэропорт встречать ее, я была тронута тем, что она все-таки прилетела, да и просто грустила из-за всего. Через несколько дней, после того как она уехала и после большого сбора финдхорнцев, я снова весь день проплакала: утром — с Фрэнсис, днем — с доктором Кантором [психотерапевтом] , потом — с Нэлом [акупунктуристом], то есть со всей моей терапевтической группой поддержки. Кажется, в конце концов, я достаточно устала, чтобы остановиться, но никаких проблем так и не разрешила. Я спросила у доктора Кантора: бывает ли так, что люди мужественно переживают терапию, потерю волос, приступы тошноты, слабость, беспокойство, а когда все заканчивается, они валятся без сил? Он сказал, что, по его двадцатипятилетнему опыту работы с раковыми больными, чаще всего происходит именно так. С Кеном — та же история. Он два года тащил меня на себе, а потом поставил — и сам рухнул без сил.

Конечно, я понимала, что у меня в душе накопилась масса обид, тревог, страхов и раздражения, справляться с которыми у меня не хватало сил, скорее всего, из-за напряжения, которое забирало лечение и работа по обустройству дома. Теперь все это выходит наружу. Думаю, что это хорошо, но в разгаре этого процесса всегда трудно чувствовать хорошее. Я могу допустить, что это неплохо — разумом, как абстрактную идею, — но все еще не могу почувствовать. То же самое: «Спросите меня через шесть месяцев».

У меня страх, что если сейчас я сорвусь, то мой срыв отменит то, как хорошо я держалась все эти месяцы терапии вперемежку с обустройством дома. Я сказала про это Кену, и он ответил: «У меня точно такое же чувство. Меня больше всего беспокоит то, в какой форме нахожусь я сам». Эти мысли трудно отбросить. Столько лет меня хвалили за то, что я сильная, за то, что я стойкая, и ни разу не хвалили за то, что я позволяла вылезать на поверхность чувствам вроде страха, глубокого страдания или раздражения. Когда они, наконец, вылезли, какая-то частичка меня продолжает считать, что это негативные чувства и они не красят меня в глазах других. Впрочем, та частичка, которая так считает, стала слабее. Если раньше во мне была целая толпа клоунов [имеется в виду фильм «Тысяча клоунов»[54], где речь идет о множестве клоунов — составных частях нашей лйчно- сти], которая боялась проявлять эти «негативные» эмоции, теперь с этим лозунгом внутри меня бегает один-единственный клоун. Естественно, я не могу его не замечать, но гораздо больше внимания обращаю на остальных. Появилось даже несколько новых, которые советуют мне иногда срываться, — возможно, во время внутреннего переустройства какие-то вещи отойдут на задний план, возникнут какие-то новые персонажи и для всех клоунов будет переписан сценарий. Я соберу себя заново — обновленной. Это как новое рождение.

В то же время мы все больше и больше мучились депрессией, все больше и больше отдалялись друг от друга, все сильнее чувствовали себя раздавленными обстоятельствами и собственным невротическим шлаком. В какой-то мере это казалось неизбежным, ведь любому возрождению должна предшествовать смерть. На тот момент для меня оставался лишь один вопрос: какой будет эта смерть?

Весь следующий день провела в депрессии — это была настоящая депрессия, а не просто приступ дурного настроения, что со мной тоже порой случается. Ощущение новое и пугающее. Разговаривать не хотелось. Впрочем, Кен и не стал бы отвечать на мои вопросы — мрачный и замкнутый, он был бы глух к любым попыткам его приободрить. Сколько помню, никогда в жизни я себя так не чувствовала. Молчание, неспособность сосредоточиться, нерешительность, никакой энергии, односложные ответы на вопросы (если вообще отвечаю).

Правда вот в чем: я перестала быть счастливой. Я больше не чувствую в себе полноты жизненных сил. Последние события меня вымотали. Моя усталость намного глубже, чем физическая. В последний год болезни я чувствовала себя счастливой и, как правило, ощущала бодрость духа — значит, меня изменил не рак. Перемены точно произошли за время химиотерапии. Физически химия была не такой уж тяжелой. Как я говорила Кену, самое плохое — в том, что она, похоже, отравила мою душу, отравила меня не столько физически, сколько эмоционально, психологически и духовно. Мне просто кажется, что я раздавлена, полностью утратила контроль над собой.

Как бы мне хотелось, чтобы у нас с Кеном было несколько лет, чтобы пожить вместе до того, как все это началось. Ужасно грустно.

Примерно пять дней назад мне приснились два сна. Это было в ту ночь, когда я заметила в себе возможные симптомы начала овуляции. В первом сне врачам пришлось вырезать мне остаток груди, и я была серьезно встревожена, потому что теперь грудь стала слишком маленькой. (Любопытно, что мне никогда не снились сны, где у меня снова появлялась бы грудь; да и вообще ничего связанного с грудью не снилось.) Во втором сне я сидела в кабинете своего онколога и спрашивала, всегда ли я теперь останусь такой, — я имела в виду нехватку эстрогена и вагинальную сухость. Он ответил: да. И я стала кричать на него — кричала и кричала, я была в ярости от того, что меня не предупредили с самого начала, я была в ярости на всех этих докторов, которые считают такие вещи второстепенными. Они лечат тело, а не человека. Я была в абсолютной, полной, безнадежной ярости, я кричала, кричала и кричала.

Даймон, даймон, даймон. Его нет — и у меня нет компаса, нет направления, нет возможности обрести свой путь, свое предназначение. Часто говорят, что женщина должна обеспечивать мужчине тыл, а мужчина женщине — направление движения. Не хочу вдаваться в сексистские дискуссии о том, правда это или нет, но, кажется, часто происходит именно так. До этого Трейя обеспечивала мне тыл — теперь я сам безнадежно застрял в тылу. Я стал неспособен к схватке. Раньше я обеспечивал Трейе направление движения, а теперь мог предложить ей только бессмысленные блуждания по кругам депрессии.