Праздник побежденных: Роман. Рассказы - Борис Цытович

Удивились мы чрезвычайно с Ашотом. Ашот деньги вложил ей в сумочку и спрашивает: «Дорогая, а что такое гладиатор?» Ну, женщина успокоилась и говорит: «Он не е…т, а только гладит. Всю ночь мякишем по ж…е водит, водит… Одно слово — гладиатор», — во какой конфуз, на всю резиновую промышленность позор!

Они в хохоте затряслись на старом диване, Феликс улыбнулся, он любил слушать и не переставал удивляться мерзостным выдумкам старых циников. И пред это знал и, поощренный улыбкой, спросил:

— А Лукиничну помнишь? Плановичку из Киева? — Закивали, заулыбались, заскорословили. — Дама — страшноты неописуемой, величиной с пианино.

— Ноги кривые, — перебил зам, — станет на пляже в воду, так между ног восьмикилограммовый лобан проскочит и не зацепит, но зато зо-олота-а на ней…

— Гришка наш из Ялты пьяненький звонит: «Есть хахаль, моряк, капитан дальнего плавания, поллитровку в кулак — и нет поллитровки, без отрыва выливает в горло, рыжий, но красавец-то какой, сто кило в нем весу, хоть портрет маслом с него пиши».

— Ну все, как положено: люкс с видом на море, коньяк, шампанское. Звоню через денек: — «Гришка на работе?» — «Спит в кабинете на диване», — отвечает секретарша. «Бухой?» — «Хоть гранату в окно кидай». — «Значит, порядок». — «А Лукинична как?» — «В ресторане с капитаном оркестр сняли и всю ночь „Семь сорок“ да „От ворот до бойни“ плясали, да еще „Алибабу“ отплясывали».

А на третий день звонок, я трубку взял — понял: беда. Гришка трезвый.

— Шеф, — казнится Гришка, — судить меня надо, военным трибуналом судить — просмотрел. Вот тебе и портрет, да еще и маслом писанный.

— Что случилось? — спрашиваю я.

— Матрос, сволочь, золото спиздил и смылся.

— А Лукинична?

— Орет: «Плевать на золото, ищите капитана».

Пред замолчал, а Феликс не выдержал, спросил:

— Нашли?

— Нашли, в Керчи, в кабаке золото пропивал, пригрозили, уговорили, денег дали.

Ашот грустно вздохнул:

— Но какая зато фурнитура к нам поплыла, какие шнурки, замочки, люверсы, какой корд, прямо из Италии, — упирался в Киев и поворачивал к нам — все к нам и никому ни шнурка по всей Украине. — Он подпрыгнул на диване, смастерил в окно кукиш. — Вот! Вот! — им всем! Этим коллегам, этим гремучим змеям. И так было год. — Они умолкли в сладостном и грустном воспоминании.

— А потом? — спросил Феликс.

— Суп с котом. Где-то мы потеряли контроль. Одесситы, сволочи, матроса перекупили. Нет в мире худших сволочей, чем одесситы.

— Да, да, — закивали, засоглашались…

— В Рио-де-Жанейро, говорят, такие же, да куда им, лучше наших в мире нет, чтобы так по-живому своих же, братьев родных, резинщиков и обворовать!

Распалились, заупрекали друг друга.

— Что же одесситы сделали? — выкрикнул Феликс, и они успокоились.

— Женили матроса на Лукиничне, квартиру оформили, и вся итальянская фурнитура, все замочки, шнурочки, люверсы, все в Одессу, все к этим сволочам.

Они помолчали, тяжело вздыхая.

— Так-то, шалунишка, так мы страдаем, девяносто процентов ума и энергии мы кладем на начальство, а десять на производство, а ты нас казнокрадами считаешь. А что мы имеем? — Пред отхлебнул нарзан и продолжал: — Посмотри на кабинет, здесь нет ковров и красной мебели, здесь нет бара с коньяком. Здесь нет черных лимузинов под окнами, как у твоего братика. А что мы едим? Думаешь, икру? Как братец твой, в палец толщиной намазываем. Или балыки? Икра — это для твоего братца, для тех, кто не имеет в жизни дела, а только потребляет и командует. Вот смотри, — он рывком выдвинул ящик стола и зашуршал оберткой. — Вот маленький кусочек вареного сала, которое Софа нашпиговала чесноком, вот эти три редиски и вот этот кусочек хлеба. Ну, Софа моя пару чернобурок имеет, ну, парочку брильянтов, на то она и женщина. Это ее игра. Но в жизни у нас есть главное: наши кеды — лучшие в Союзе, и премию на конкурсе недаром дали нам. Кеды — это наша игра.

— Вам бы еще и ваши имена на кедах увековечить, — с сарказмом сказал Феликс.

— А почему нет? Почему на книге, которую ты пишешь, будет стоять твое имя?

— Вы знаете, что я пишу?

— Знаем, все знаем. Это в тресте ни черта не знают, им только цифры подавай, любые, лишь бы премия была.

Председатель помолчал, похмурился на кончик пера, подписал заявление и, не поднимая головы, прибавил:

— После отпуска нам придется расстаться, ты уволишься по собственному желанию, ты уж не обижайся, шалунишка.

Ишь, как просто отделались, ухмыльнулся Феликс, но сказал иное:

— Как прояснилось, вы не только кеды да калоши делаете, но и деньги. А не боитесь, что я пойду в ОБХСС?[5] Мне есть, что им рассказать.

Эффект был ошеломляющий. Он считал — они побледнеют и отвалят челюсти. Ничуть не бывало. Рядком на диване они расхохотались до слез, до икоты, хлопали по острым коленкам, по сморщенным лицам текли слезы, а седые головы раскачивались одуванчиками.

— Ты? — колол пальцем пред. — В ОБХСС? — и снова хохот. Смех был так заразителен, что и Феликс заулыбался.

— Хотел бы я посмотреть, — успокоившись и вытирая покрасневшие глаза, сказал зам, — как ты, послюнив карандаш, выводишь слово «донос». А потом бы что? В петлю? Нет, шалунишка, ты человек несовременный, ты не из предательского теста сделан.

Они еще долго тряслись на скрипучих пружинах. Потом пред серьезно открыл сейф и трагически вздохнул:

— Если не станет Рыжей Дамы, то после отпуска приходи. Тебе всегда рады.

Он достал деньги, красный десятирублевый кирпичик, и вложил в карман Феликса.

— Это не взятка, шалунишка, твоя голова намного дороже стоит! Просто ты много сделал для фабрики, и это годовая премия. А чтоб было законно, распишись здесь и здесь.

Феликс расписался. Так он и оставил тихих смешливых казнокрадов. А на улице, сидя за рулем и гоняя стартером никак не заводившийся мотор, зло подумал: все-таки всучили, все-таки выдворили, и все-таки я взял…

* * *

Вечером, когда он, ползая на четвереньках, мыл пол, раздался звонок. Давно никто не звонил в его квартиру. Испытывая смутный страх, он открыл. Пред ним стояла Вера в модной джинсовой юбке и кофте-самовязке. Коса была распущена, подколота изнутри, и волосы русым шеломом укрывали голову. Он был так удивлен, что не выпустил из рук тряпку, и они молча разглядывали друг друга.

— Может, все-таки пригласите в комнату? — спросила Вера. Он пригласил. Она, вовсе и не думая приниженно отыскивать тапочки, на высоченных каблуках по мокрому полу прошествовала в комнату, села в кресло, закинув ногу на ногу, положила на колени сумочку и, не удостоив даже на миг вниманием огромный, словно красный взрыв на столе, букет гладиолусов, остановила задумчивый взгляд на портрете мамы в черном домино. Он протянул руку за сумочкой, но она поставила ее рядом.

— Что у вас там — миллион?

— Нет.

— Значит, Хемингуэй?

— Не угадали.

— Опять Достоевский?

— Достоевский всегда, а время прочтения господина Хемингуэя прошло. Великолепное время — молодые люди в «шузах» на толстенных подошвах, узкие брюки, красные галстуки, прически «полька» — так называемые стиляги. И буги-вуги, и разговоры о двойных кальвадосах у Ремарка, об испорченности молодежи, о Баталове и Татьяне Самойловой в фильме «Летят журавли», — не отводя взгляда от портрета мамы, говорила она. — А я, произросшая на зеленом послевоенном цвете, в который было окрашено все — заборы, автомобили, ворота, вдруг была несказанно удивлена, увидев желтого цвета легковой автомобиль.

В ее многословии он пытался уловить скрытое напряжение и заученность, но не уловил и слушал, ощущая обжигающий пламень гладиолусов.

— И вот тогда-то на калошной фабрике появились вы, худой, подтянутый, гладко остриженный, в прошлом летчик, беспричинно наказанный, не принимающий ни фабрики, ни ее калош, ни ее начальников, и Акралена Петровна, в то время по-настоящему красавица, напрасно вертелась у вас на глазах. Она так и заявила: «Если он уж на меня глаз не положил, то точно не мужчина — евнух!»

Феликс покраснел, а Вера продолжала:

— А вас интересовало только громыхающее, керосиновое железо. Вы часами пребывали у механизмов. А потом оказалось, что все еще сложнее, вы пишете серьезно — и что? Романы! Как же было устоять перед вами Гарри Моргану и Ловли Мэрроу, и для меня померкли огни ночной Гаваны. Пришлось опять идти с вопросом к Ивану Карамазову.

— Опять к Достоевскому, Вера? — все еще краснея, съязвил Феликс. — Ну а если у вас в ваших шикарных туфлях объявится гвоздь, то вы, конечно, не понесете их к сапожнику. Вы сперва почитаете, что по этому поводу сказал ваш любимый Достоевский.

Они рассмеялись, и она сказала:

— Феликс, мне хотелось бы закурить.

— Вы курите? — удивился Феликс.