Доспехи совести и чести - Наталья Гончарова

души это, Елизавета Николаевна, не для Вашей.

Казалось Елизавета Николаевна вот-вот потеряет терпение, явя Тяглову себя другую, нежели ту, которую он знал, но вовремя сдержавшись, уже спокойно и даже отстраненно продолжила:

– Не беспокойтесь, Потап Архипович, я с виду только кажусь барышней хрупкой, так что можете мне сказать, не волнуясь, где сейчас барон и отчего так спешно продал именье? Не томите же, вы же знаете как барышни моего возраста любопытны, и ежели от них чего скрывать, им еще больше это будет знать хотеться. Это я вам со всей правдой скажу.

Тяглов весело засмеялся, по всей видимости, имея сходное мнение о барышнях.

– Не продал, не продал, Елизавета Николаевна, в том то и дело что не продал, конфисковали, а самого в Сибирь отправили, на вечное поселение, на каторгу, – торжественно произнес Тяглов.

– Барышня! Барышня! Что с Вами!!!?????? Лекаря!!!! Антип!!!!! Хозяина зови!!!! Быстрее!!! Елизавете Николаевне дурно стало!!!! – неистово кричал Потап Архипович.

– «Ну вот», – подумал Тяглов, – а говорила, мол, не хрупкая, Бес его попутал эдакое сказать кисейной барышне, ох уж эти дамы из высшего света, ей Богу картонные! – размышлял Тяглов, глядя на безжизненное и белое как мело лицо Арсентьевой.

Март. Уездный город N-ск, Восточная Сибирь. 1884 год. Пять лет спустя.

Как так случилось, что он оказался здесь, на самом краю земли, в городе затерянном и забытом в снегах, как насмешка Богов, что будто Эдем, пролегал вдоль реки, посередь необитаемой и ледяной пустыни. И раздумывай над этим хоть целую вечность, не найти ответа. Как случилось, что дорога жизни, взмывая ввысь, вдруг нарисовав петлю, перечеркнула все, что он сделал, все за что боролся, и к чему стремился, убежденно повернула вспять, остановившись на краю обрыва?

И вот он здесь, там, где не желал и не хотел быть, но там, где и должен был оказаться, ведомый десницей судьбы, верно лишь для того, чтоб остановиться и подумать.

Начало весны, но еще холодно, ледяной, пронизывающий ветер и снега, кругом снега. И все же кипельной белизны, что режет и колит глаз, под резким весенним солнцем больше нет. Вокруг черно, толи от грязи, толи от угольной пыли, которая осела за зиму, и безнадега, беспросветная безнадега.

Он посмотрел на первую чайку, так похожую на согнутый пополам белый лист, кружащую над матовой поверхностью опаленного солнцем весеннего льда, испещренную прогалинами и изогнутыми линиями расколов и трещин, и понял, что еще одна зима позади.

Стянув с себя шапку, почувствовал как ледяной ветер, обнимает лицо и затылок своими холодными ладонями, и заплакал, от щемящей тоски и маленькой радости, что пришла еще одна весна в его скованное льдом разочарований сердце.

Из ниоткуда, всплыли воспоминания прошлых лет, разные, и горестные и счастливые, и Лиза, и тот день, когда он встретил ее впервые. Отчего-то он никак не мог вспомнить ее лица, оно словно затерлось в сознании, он помнил ее руки, и с точностью смог бы описать каждую деталь и каждую складку ее платья, и голос, и запахи и звуки той весны, но не помнил ее лица. Как жаль, а может и к лучше. Что толку в бесплодных терзаниях, если от тебя уж ничто не зависит.

Постояв еще немного, он с неохотой, повернул к каземату. На пороге его как обычно встретил рыжий кот и Чемезов, они всегда ходили вместе, и ежели, он где-то видел кота, то так и знай, недалеко был Чемезов, и наоборот.

Они прибыли в N-ск на поселение в одно время, с той лишь разницей, что Мейер, благодаря своему положению и финансовой поддержки матушки, добирался восемь недель с извозчиком, а Чемезов пешком шел по этапу целый год, оттого что был беден и не знатен. Это путешествие подкосило его и без того слабое здоровье, и теперь молодому мужчине, что нет и тридцати можно было дать все шестьдесят. Лицо Чемезова было испещрено морщинами, а кожа огрубела и потемнела, одни лишь светло-голубые глаза, яркие, словно небо, указывали его истинный возраст.

Бывший офицер был осужден за казнокрадство, впрочем, сие преступление учинено было не богатства ради, а из великой нужды, кой как плесень стоило только завестись, как она тотчас укоренялась, росла и множилась, порождая собой все большие и большие несчастья и бедность, и ими же и питалась, смыкая порочный и неразрывный круг.

Теперь же из-за своего пошатнувшегося здоровья, его перевели в инвалидную команду, где он и продолжал служить, хотя, польза его на том месте была неизвестна, ни ему самому, ни его обреченному, стыть в снегах начальству.

– Здравствуй, Михаил Иоганович, – поздоровался Чемезов, широко улыбаясь, своим добродушным щербатым ртом.

– Здравствуй. Зачем же пришел? Такой путь проделал от самой гауптвахты, в твоем-то положении? – спросил Мейер с дружеским укором, указывая на распухшие от водянки ноги Чемезова.

– Так, известно зачем, – ухмыльнулся тот.

– Ну, пойдем, – все поняв, ответил Мейер, и, нагнувшись над низким дверным проемом, прошел в свою комнату. За ним следом Чемезов, а в конце, как и положено, хитрый рыжий кот.

В узкой, маленькой как чулан, комнате, стоял полумрак. И грустно и аскетично, однако ж, со всем необходимым для жизни: кровать, комод, в углу письменный стол, стул и даже коврик посередине.

Устроившись, полулежа на кровати, он достал две сигареты, одну закурил сам, а другую протянул Чемезову.

Тот ловко зажав ее между пальцами, почти с благоговейным трепетом, зажег, и, любуясь ярким пятнистым пламенем сигареты, с наслаждением и отчаяньем глубоко вдохнул едкий густой дым. Через минуту, правда, закашлялся, и с досадой тяжело дыша, чертыхнулся, но курить продолжил.

– Тебе б курить бросить, – заявил Мейер.

– Отчего же сам не бросишь? – спросил в ответ Чемезов.

– Хотел бы бросил, – насмешливо ответил Мейер.

– Отчего же не захочешь? – не унимался Чемезов.

– Оттого что не могу захотеть, – засмеялся в ответ Михаил Иоганович.

Посидев немного, и оглядев комнату, Чемезов, указал пальцем на стопку писем на столе и спросил:

– Это что же, новые, или ты старые перечитываешь?

– Старые, – неохотно ответил тот.

– Не было ль от нее новых писем? – настойчиво продолжил выпытывать Чемезов.

– Уж год как нет новых.

– Что ж, не мудрено, ты ни на одно не ответил, редкая бы барышня писать продолжила, а уж все пять лет и тому подавно.

– Что-то ты друг мой, за сигарету еще и вопросы задаешь, как то это странно получается, – полушутя, полусерьезно заметил Мейер, – это мне тебе положено вопросы задавать, а не наоборот. Вот ты мне скажи, что в городе нового слышно? Может, что в вашем гарнизоне говорят? Сквозь дым сигарет, быстро заполнявших маленькую комнатку, уже и лица Чемезова была не разобрать, так что, подняв руку и разогнав белый туман, Мейер посмотрел на изможденное лицо своего друга и подумал: «Как бы он не