Изгнание из ада - Роберт Менассе

Отец качался на стуле. Задремывал, наклонялся вперед, потом резко выпрямлялся, откидывался на спинку стула, потом глаза снова закрывались, он наклонялся вперед, но, еще не упавши головой на стол, опять резко выпрямлялся, чтобы снова медленно склониться вперед.

«Сегодня мы так и так в этом не разберемся!» — сказала мать. И Эштрела с Мануэлем остались одни.

«Ты читал „Божественные чувства“?»

«Да! Это была наша обязанность».

«И о чем же рассказывает этот текст?»

«О блаженстве любви к нашей Пресвятой Деве Марии, и как мир в этой любви хорошеет, и как все предстает нам в особенном свете, и как мы сливаемся с ближним и с миром в любви, которую даровал нам Господь…»

«Точно. Слово в слово. А теперь представь себе: La Celestina, Небесная, не Богоматерь, а блудница. Продажная женщина в публичном доме. И мужчины, которые к ней приходят, жаждут ее, ибо она так умела в любви, в плотской любви, в сладострастии, „подобно тому как Небесная облагораживает плоть, прикасаясь к оной“, „о Мария Селестина, кто окажется под плащом Твоим, будет спасен! Вечный миг блаженства!“, „как я силен, думая о Тебе, Небесная!“ Ну, понятно тебе? Автор этого текста, Фернанду Арантиш ди Монталбан, сын крещеных евреев, наверняка до упаду смеялся, когда все это писал! Он знал: христиане обожают буквы, станут на них молиться, а вот ему подобные смеются над значением букв, зная, что речь идет только об одном, — о земной любви. Или подумай о „Доне Кихоте Ламанчском“…»

«О ком?»

«О Доне Кихоте. Не читал? Никто не привозил тайком в школу эту книгу? Новую книгу, которая сейчас у всех на устах. Всяк ее читает. Одной из девушек в монастыре неожиданно достался экземпляр. Мы его разделили на страницы, чтобы каждую прочитанную тотчас передавать в следующие руки. Это роман о неком идальго, коренном христианине, который конечно же все, что читает, воспринимает буквально. А таким образом и именно поэтому становится фигурой смехотворной. Типичный христианин. Сопутствует ему некто более смекалистый, хоть и неблагодарный: Самуил, именуемый Санчо! Он знает, и мы тоже знаем: громкие слова — смехотворные дела! Очень громкие слова — убийственные дела! А кто написал эту книгу? Мигель Сервантес Сааведра, опять же крещеный еврей!»

«Почем ты знаешь? Что он еврей?»

«Мы знаем. Потому что умеем читать. Нам пришлось научиться заглядывать за буквы и под маски людей. И теперь ты должен тоже пройти эту школу, братишка!»

Эсфирь стянула с головы платок, встряхнула волосами, которые вдруг окружили ее голову львиной гривой.

«Стало быть, пользуйся громкими словами, только если имеешь в виду нечто иное, — сказала она. — Научишься?»

«На то воля Божия!»

«Это уже куда лучше, сударь!»

Прощание. Эсфирь поцеловала Мане.

— Доставь родителей следом! — прошептала она. — И не бойся. Мертвых умертвить невозможно!

Мануэл понял, или ему показалось, что понял.

— Ну?

— Клянусь загробной жизнью! — бодро проговорил он.

— В это мы верим, на это полагаемся! — сказала Эсфирь, а затем строптиво вскричала: — Слыхали, христиане? Мы веруем в загробную жизнь! — И расхохоталась. А секунду спустя стала сестрой-монахиней и ушла своей дорогой.

Остались мужчина, женщина, ребенок — это не семья? Они не привлекут внимания, в двух, в трех, четырех днях езды от Лиссабона? У них в распоряжении еще восемнадцать дней. Каждый замысел, каждая идея, каждый план, который сразу оказывался невыполнимым, стоил им одного дня. Или двух. Не было у них шанса.

Кому удавалось попасть на корабль, тот вытягивал счастливый билет. Корабли плыли на волю. В Новый Свет. Причаливали в чужих краях, где действовали иные законы, в гаванях, где чужаки не бросались в глаза и не вызывали подозрений, поскольку там было великое множество чужаков из разных стран. Для коренных обитателей больших портовых городов ничего нет привычнее чужаков. Мануэл грезил о гаванях, меж тем как отец тратил дни на поиски способа попасть на корабль. При мысли о рае Мануэлу представлялось только одно: гавань в другом мире. Чужаки, не привлекающие внимания, люди без страха. И буквы со всеми возможными значениями, за исключением буквального. Это так смущало его, так возбуждало, что он едва мог заснуть. И пока он размышлял в своей постели, молодые люди где-то в далеком портовом городе пели: «Никогда и никто не увидит, как мы жаримся в аду!» И это не означало, что они намерены вести христианскую, особенно богоугодную жизнь — хотя христиане трактовали это именно так, — просто они знали: ада нет. Потому их там и не увидят. И рая тоже нет, разве только мы создадим его здесь и сейчас. Тогда бы это действительно было… действенно. Так много значений. Так мало действительности.

— Возьми меня с собой! — сказал он однажды утром отцу, ищущему лазейку.

Матросов требовались тысячи. Но Гашпар Родригиш не смог даже более-менее близко к кораблям подойти. Флоту его величества требовались мужчины, которые и с такелажем управляться умели, и пушки ловко обслуживали. Для войны с повстанцами, с Соединенными Провинциями Нидерландов, снаряжались все новые корабли. После сокрушительного поражения Непобедимой армады, посланной против Англии, кораблестроение имело абсолютный приоритет. Огромные леса на этом берегу Тахо и в Кастилии, Эстремадуре и Леоне превращались в степи, потому что каждый бук, каждый дуб, каждый каштан рубили на постройку кораблей. Лесничие, пастухи, крестьяне становились рабочими на верфях и в доках, их сыновья — ремесленниками, парусными мастерами, медниками, литейщиками и плотниками. Странствующие батраки шли в матросы, земли пустели от усилий завоевать новые страны. Черная одежда женщин, сидевших на лавках у своих мертвых домов, стала национальным костюмом. Корабли! «Я хочу, чтобы каждый час спускали на воду новый корабль!» — повторяли в народе слова Филиппа, короля католиков, которые все, что имели, должны были в двойном размере отдать державе. Для этих кораблей, а также для кораблей, охранявших эти корабли. Каждому торговому судну требовалось сопровождение военных кораблей, с тех пор как англичане и голландцы оспаривали у испанцев мировую торговлю. Потом корабли в Новый Свет. Конкиста. Нужно было строить флоты, чтобы возить через океан золото, которое требовалось короне с той поры, как ее министры финансов и бухгалтеры сгорели на кострах. Теперь ежедневно сгорали в огне корабли короны… Один корабль потоплен — три новых! Каждый час — новый корабль! Матросы! Всем этим кораблям требовались матросы, и каждый молодой мужчина, желавший покинуть эту умирающую или смертельно опасную страну, знал: торговое или экспедиционное судно — это спасение. Оно покидало родную гавань — и ты на воле. В каком бы порту судно ни оказывалось — в Глюкштадте, в Ресифи, в Гамбурге, Венеции или Сантьяго, — тот, кто сходил на берег, уже через несколько шагов исчезал в портовой толкотне и суматохе, был свободен.

Потому-то доступ в гавани и запрещали, не подпускали людей к кораблям. Возводили толстые стены, защитные укрепления, тщательно охраняемые ворота, куда не войдешь без protocollo de limpieza, без справки, что ты чист кровью и что Священный трибунал не возбудил против тебя расследование, что за границей у тебя нет родни, а в стране все твои родичи — христиане как минимум в четвертом поколении. Властителю правоверных католиков, божеству христианского мореплавания, требовались матросы, но никто почти не имел возможности ступить ногой в гавань, хотя бы увидеть корабли. Кораблям требовались матросы, мужчины, но для мужчин в портовых городах полуостров словно отрезали от моря.

Часами и целыми днями Гашпар с сыном бродили возле гавани, возле портовых сооружений, стен, ворот со стражей. Добирались до Белена, Сан-Антониу, Кашкайша. К морю доступа нет. А где доступ есть, нет кораблей. Только мелкие суденышки. У иных рыбаков глазной белок покраснел-пожелтел от жадности, больно зарились они на деньги отчаявшихся, что просили «вывезти» их. Заплатили за рейс не дальше того, насколько хватало возможностей утлого суденышка. В конце концов рыбачьи лодки возвращались, а беглецы получали последний урок: им недоставало не только веры в Иисуса Христа, но в первую очередь жабер.

— Нет смысла, сеньор! — Еще тринадцать дней. Мане посмотрел на отца. Даже если они сумеют пробраться в порт, хитро проникнут за стену, даже если найдут судовладельца, который не спросит документов, даже если у них будет время забрать и мать, даже если удастся второй раз самим вместе с матерью просочиться через все рогатки, даже если хватит денег, чтобы за все заплатить, — этот мужчина, его отец, со сломанным правым плечом и искалеченной рукой, все равно не моряк и не дворянин. Ему не выдать себя ни за члена команды, ни за благородного пассажира.

Подделать документы, подкупить стражников — на это уйдет целое состояние, но самое позднее после «приемки» корабля, последней проверки перед выходом из гавани, они бы угодили в тюрьму. Все напрасно. Еще двенадцать дней. Сеньор, поймите же, все напрасно!