Уто - Андреа Де Карло

– Гуру говорит, что мы можем перевоплощаться в оленей. Или были ими в прошлом. Так же и со всеми другими животными, понимаешь?

Парень поворачивается к своему другу и к девицам, растягивает губы в гримасе какой-то космической враждебности.

– Это что еще за хмырь? – говорит он.

И почти в это же самое мгновение, хотя мне и кажется, что мгновением раньше, он падает на землю, как тряпичная кукла, а Витторио кричит:

– А ты выстрели в меня, если смелости хватит!

И пока парень кубарем катится по асфальту с выражением полного изумления в глазах, Витторио еще успевает дать ему пинок ногой.

Пронзительные крики девиц, они набрасываются на Витторио сзади, пинают его и колотят сумочками, но Витторио не обращает на это никакого внимания, второй парень, тот, что поплотнее, бежит к грузовику и хватает ружье, но ружье не заряжено, он тянется еще за патронташем.

– Мерзкий итальянский недоносок! – кричит он. – Сейчас я тебя прикончу.

Но он так растерян, что не может справиться с патронташем, и опять кричит: «Я тебя прикончу!»; инстинктивно я втягиваю голову в плечи, но ему так и не удается зарядить ружье, Витторио уже рядом и без видимого усилия вырывает у него ружье и зашвыривает его подальше, а когда парень ударяет его кулаком в плечо, он оборачивается и бодает его прямо в нос, парень плюхается на задницу, как в мультипликационном фильме, и, сидя на земле, подносит руку к носу, и когда он отнимает ее, рука у него вся в крови, и лицо у него тоже все в крови, и кровь капает на асфальт, а тем временем вскакивает первый парень и с нечленораздельными криками бросается в атаку, вялую и нерешительную при всей ее ярости, его удары и пинки не попадают в цель, Витторио бьет его кулаком прямо в грудь, и тот падает снова и извивается на земле, как огромная гусеница, опять раздаются пронзительные крики девиц, в дверях бара появляются люди: кто застывает на месте, кто бросается вперед, мертвенно-бледный, мертвенно-бледный свет, столпотворение под неоновой пальмой, может быть, даже вой сирен, машины с зажженными фарами или что-то еще в размытом, отравленном пространстве.

Я потянул Витторио за руку.

– По-моему, нам лучше сматываться, – сказал я, мне бы, конечно, не удалось сдвинуть его ни на миллиметр, но он сам вдруг обернулся ко мне с перекошенным лицом и сказал:

– Да, уходим.

Потом мы ехали по темной, пустынной, покрытой снегом дороге к Мирбургу, и Витторио все еще неровно дышал и судорожно цеплялся за руль.

– Черт побери, черт побери! Так наплевать на покой и гармонию. Не понимаю, что со мной случилось.

– Они сами напросились, – сказал я, потому что чувствовал себя в какой-то степени виноватым. – Мерзкое зрелище с этим оленем.

Я то и дело оборачивался назад, чтобы убедиться, что нас никто не преследует, но позади нас была лишь темная американская ночь, чернильным пятном расползающаяся за нашими плечами.

– Все это так, но этого не должно было произойти. Я не должен был так терять голову. Мадонна, я вернулся на четыре года назад. Я мог бы убить их.

– Но ты никого не убил, – сказал я. Я очень боялся, что он потеряет контроль над машиной. – Ты не можешь ехать потише?

Он притормозил на повороте, но сразу же после него вновь прибавил скорость.

– Но мог бы, – сказал он. – Во мне проснулся чудовищный инстинкт смертоубийства. Завладел мною в одну секунду. Ты думаешь, что навсегда избавился от всего плохого, что было в тебе, но не тут-то было. Вся эта дрянь сидела и сидит в тебе.

– Было бы странно, если бы она исчезла, ведь все это тоже ты.

Он посмотрел на меня, но мне показалось, что он даже меня не услышал. Он притормозил на въезде в поселок, вытянувшийся двумя рядами домов вдоль дороги: несколько фонарей, несколько припаркованных машин. Остановился перед яркой вывеской винного магазина.

– Я сейчас вернусь, – сказал он.

Я остался сидеть в машине и смотрел в окно; все это казалось декорацией из плохого телеспектакля: грубо намалеванный холст, повисший на покривившихся подпорках. Я никак не мог решить, виноват ли я в том, что случилось, или я только дал толчок, нужно ли мне себя обвинять или можно перестать об этом думать.

Вернулся Витторио с бутылкой в коричневом картонном пакете. Он снова завел машину, открыл бутылку, сделал длинный глоток. Протянул бутылку мне, шины взвизгнули на обледеневшей дороге.

Я попробовал, но это оказался американский бурбон, едкий и крепкий, как бензин, я лишь смочил губы и отдал бутылку обратно.

Он выпил еще и опять увеличил скорость, он мчался, чуть не задевая сугробы на обочине.

– Ты знаешь, что самое страшное, Уто? – спросил он.

– Что? – Я цеплялся за подлокотник, ожидая, что мы вот-вот перевернемся.

– Что я чувствую себя превосходно, – сказал Витторио с каким-то воинственным недоумением. – Я чувствую себя живым, я содрал с себя мистическую глазурь впервые за четыре года.

Я стараюсь держаться как можно дальше от двери, крепче упираюсь ногами, чтобы смягчить удар, как только мы перевернемся. Мне уже мерещатся эти звуки: металла о снег, металла об асфальт, скрежет ломающихся крыльев.

Витторио опять берется за бутылку, теперь он почти задевает сугроб на обочине.

– Мне осточертело, что они предупреждают все мои желания, осточертели все их благородные поступки и благородные мысли, улыбки, поцелуи и объятия, и толстые мерзкие старухи, с которыми надо обращаться так, словно они самые желанные женщины на свете. Да еще все время приходится разговаривать шепотом; как только я начинаю говорить нормально, появляется Марианна и начинает делать мне знаки, видно, что ей стыдно за меня и хочется, чтобы я был другим.

Он снова протягивает мне бутылку, я отталкиваю ее, не отрывая взгляда от дороги. Мы летим в непроглядную тьму, против которой бессилен свет фар, в пространство без границ.

Витторио снова пьет, кричит:

– Так уж я создан, Уто! Я для этого места не подхожу! А может, я вообще плохой человек! Я могу делать сколько угодно попыток, но все впустую. Я человек агрессивный и слишком земной. Мне нравится есть, пить, спать с бабами, и, если мне попадается негодяй, охотящийся за оленями, я с удовольствием разобью ему физиономию! И при этом, представь себе, я чувствую себя превосходно! Я ЧУВСТВУЮ СЕБЯ ПРЕВОСХОДНО!

Я не понимал, как он еще умудряется не вылететь с шоссе, но ему это удавалось. Похоже, слепая ярость, бушевавшая у него внутри и подавлявшая все другие чувства и инстинкты, непостижимым образом обостряла чувство дороги.

– Торчишь там, как болван, – кричал он, – стараешься измениться, стать лучше, быть таким, каким тебя хотят видеть, но все, что тебе удается в лучшем случае, – это испытать мимолетное чувство удовлетворения. Тебя немного похвалят, чтобы тут же отругать и прочесть очередную проповедь. Погладят по головке, как комнатную собачонку… Дадут рыбку, как тюленю в цирке, который крутит шарик на кончике носа…

Я надеялся, что, впав в сарказм, он уменьшит скорость, и он действительно поехал медленнее, но теперь стал вести машину с какой-то залихватской расхлябанностью. Он жал на тормоз без всякой необходимости, с опозданием крутил руль на поворотах, без толку переключал фары.

– Боже мой, какие мы трусы и слабаки! Мужчины, называется! Мы всю жизнь ищем женщину, которая могла бы заменить нам мать. Как дети, не умеющие ходить. А они прекрасно знают, как забрать над нами власть, они пользуются нашим чувством вины и неполноценности. Политика кнута и пряника, не так ли? Они посиживают себе или встанут в дверях и смотрят, и оценивают то, что тебе удалось сделать, и говорят: «молодец», или: «ты мне противен».

Теперь я смотрел только вперед, сидел, вцепившись в подлокотник, и не отрывал взгляда от обледенелой дороги, которая накатывалась на нас, выхваченная фарами из темноты и тут же пропадала во тьме вместе с поворотом, краем холма, сугробами на обочине в двух сантиметрах от колеса.

Витторио продолжал прикладываться к бутылке, он говорил, но голос его уже почти не слушался, и почти не слушался руль. В драке он поранил себе руку, и теперь постоянно слизывал кровь с ободранных суставов.

– Возможно, они не сразу прибирают нас к рукам, – вновь заговорил он, – потому что мы все же сопротивляемся, пассивно, как животные. Но в конце концов они все же берут верх, и, когда это случается, они пользуются своей властью без зазрения совести, потому что уверены, что правда на их стороне. Высшая правда! Проклятая правда, которую утвердил гуру, или природа, или Бог, или Космос, понятно тебе? Но жизнь, Уто, это сплошной обман, – вскричал он. – Это чудовищный обман, и, когда тебе кажется, что ты продвигаешься вперед, ты только становишься все хуже и хуже. Чтобы сделаться лучше, Уто, ты должен перерезать себе глотку!

Он слишком резко крутанул руль на повороте, слишком резко затормозил, и наш «рейнджровер» понесло через обледеневшую дорогу, через сугроб, в чернильную темноту, я заткнул уши пальцами, чтобы не слышать, по крайней мере, заключительного удара.