Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дядя Боря, раньше работавший на оборону, затем временно ушедший в саботажники, теперь устроился, как опытный спец, в Научно-техническом отделе. Он говорил про себя так:
- Вот, служу в ВСНХ, но, конечно, не с ними, а в научном отделе, безо всякой политики. Надо спасать жизнь и науку. Отдел наш автономен.
В кабинет старшего начальства, молодого и несколько растерянного коммуниста, уважавшего ученых и боявшегося перед ними сконфузиться, дядя Боря входил застегнутым на все пуговицы, и даже на ту, которая болталась на ниточке и могла легко отпасть. Войдя, кланялся, держа голову бочком и не зная, куда деть руки. Смущенный начальник просил дядю Борю садиться, и дядя Боря садился не на весь стул.
С точки зрения юриста Мертваго, специальность которого временно оказалась никому не нужной, дядя Боря был тоже изменником, как поступивший на советскую службу. Правда, судил он его не очень строго: "могий вместити да вместит",- не всякому дано сохранить принципиальную чистоту.
Дядя Боря приходил на Мясницкую с портфелем, где лежали проекты стандартизации тракторов и приспособления этих тракторов к земледельческим работам, и с прочным швейцарским мешком - на случай выдачи в паек съестных припасов. Но так как тракторов еще не выделывали, а вопрос о стандартизации особой спешки не требовал, то, заглянув в свой отдел и отдав в переписку бумаги, дядя Боря шел в Малый Златоустинский, где также могли быть выдачи по другому отделу. И поздно возвращался домой корыстный изменник дядя Боря, принося в мешке банку черной патоки, наперсток дрожжей, пяток тронувшихся селедок, а иногда квадрат толстой резины - на две подошвы. В глазах прочих, не спецов, дядя Боря был счастливцем. По вечерам, засыпая под одеялами и шубами, с меховой шапкой на голове (печурка ночью совсем остывала), он говорил жене:
- Есть надежда получить академический паек.
- Правда? - оживлялась некрасивая и сухая жена дяди Бори, высовывая нос из-под вороха старых одеял.
- Не наверное, но есть надежда. Поднят даже вопрос о кремлевском, но для очень немногих.
- Ты не попадешь в число? Вот бы хорошо.
- Не знаю. Трудно. Но может быть.
В кремлевском пайке выдавали иногда белую муку. И постоянно - настоящее мясо.
Таков был даже дядя Боря. Что же сказать о солдате, ушедшем с фронта и унесшем с собой казенный штык да кое-что из вещей, добытых при разгроме земского склада? Что унес он казенное добро - это солдат знал твердо и не был уверен, что поступил ладно. В деревне, ковыряя ржавым штыком худой хомут, он помнил о краже, но не подозревал об измене, о гнусной своей измене союзникам. И скажи ему кто-нибудь это на век позорящее слово, - он с полным непониманием вылупил бы голубые славянские очи.
Зипуны, чуйки, блузы, пиджаки с продранными локтями, охолодевшая, оголодавшая, ограбленная в войне и мире, изможденная и очумевшая в революции и блокаде великая и многоязычная нация, народ русский, зверь и подвижник, мучитель и мученик,- стал изменником. Он изменил Европе, которой не знал, которой не присягал, от которой ничего не получал и которой так, зря, черт ее знает за что, отдал миллионы жизней, - за прекрасные ее очи.
По всем этим причинам одиннадцатого ноября восемнадцатого года* решительно ничего особенного не случилось в Москве и в России.
* Одиннадцатое ноября восемнадцатого года - день заключения перемирия между побежденной Германией и государствами антигерманской коалиции: Великобританией, Францией, США и др. Подписание перемирия в Компьенском лесу знаменовало собой завершение первой мировой войны.
Все проснулись рано, так как много было неотложных забот. Все заснули рано, так как с электричеством было плохо, а керосин дорог и недоступен. Центральная электрическая станция, за недостатком топлива, сжигала нотариальные акты, купчие крепости, процентные бумаги, старые кредитки и архивы царских присутственных мест.
Ни одиннадцатое ноября, ни следующие дни ничем не были отмечены в ряде холодных и снежных дней. В газетах, которых не читали, были напечатаны коротенькие заметки о перемирии, заключенном на европейских фронтах; но это не имело никакого интереса и значения в глазах людей, стоявших в очередях и мечтавших о жире и сахаре. В тех же газетах с прекрасной откровенностью были напечатаны списки расстрелянных за последнюю неделю; это было интересно для родственников и близких; остальные понаслышке повторяли цифру, которой не верили, и несколько имен, казавшихся знакомыми. Как голод, как холод, как тиф - расстрелы стали явлением быта и тревожили мысль только ночью, когда страхи сгущались над головами тревожно спавших граждан самой свободной в мире страны.
На улицах европейских городов люди читали экстренные выпуски газет, пели, обнимались, танцевали. К счастью, ликующие шумы эти не доносились до русских городов и деревень, до ушей тех, кого Европа заклеймила кличкой изменников.
Добродетель торжествовала - порок был наказан.
Если на небесах, за снежными облаками, собрался в это время ареопаг судей вышних, вряд ли приговор их отличался от приговора людского. Русский народ, изменник и мученик, не имел адвоката ни там, ни здесь и, погруженный в личные заботы, не явился ни на суд божеский, ни на суд человеческий: приговор вынесен был ему заочно.
ТОТ, КТО ПРИХОДИТ
Как рождается любовь?
Ах, Танюша, этого никто не знает. Ее прихода ждут,- а она является неожиданной. Ее живописуют себе всеми известными и любимыми красками, - а она прокрадывается, закутавшись в дешевый, серенький, незаметный плащ. Но от этого она не менее хороша и желанна.
Она любит поражать внезапностью и нелогичностью. Астафьев правду говорил: логика убивает красоту и сказочность. И правду ему сказала Танюша: "Уж если думаешь - значит, не любишь; а вот когда не думая..."
Танюша не думала, а просто знала. Пришел и постучался человек, совсем не особенный, совсем простой и обыкновенный, вчера бывший посторонним, а сегодня... ну скоро ли наступит вечер и он опять придет!
У него шершавая рука - от работы и частого мытья серым мылом. Но другие руки - руки других - гладкие, тепловатые, тоже дружеские и ласковые, не нужны, неприятны, безразличны. Ему же, сразу знакомому, отдаешь руку счастливо и навсегда. А объяснить этого невозможно,- нет объяснения. Само понимается.
Восемь часов. Глаза Танюши бегают по строчкам книги, книга обиженно молчит: она не привыкла к рассеянности. Дедушка глубоко ушел в кресло, и, конечно, дедушка не может прислушиваться так чутко. Среди шагов на улице он не отличит нужного шага, который непременно остановится у подъезда, переждет мгновенье (почему это?) и все же скажется стуком. Тогда Танюша, сдерживая торопливость, отложит книжку и пойдет отворить.
- Кто это, Танюша?
- Это Петр Павлович, дедушка.
- А, вот хорошо. Здравствуйте, здравствуйте, какие новости принесли?
- Новостей никаких. Как здоровье ваше, профессор?
- Скриплю, скриплю. Вот спасибо, что пришли, Танюша вас заждалась.
- Ну что это, дедушка!
- А что же, чего же тут плохого. Без вас, Петр Павлович, нам скучно.
Инженер садится на диване рядом с Танюшей и говорит:
- А я вот действительно заждался. Из-за пустой справки пришлось обегать пол-Москвы. Вы знаете, профессор, сейчас в Донецком бассейне почти не работают. А между тем нам без угля - чистый зарез.
Протасов рассказывает о планах, Танюше неинтересных и неведомых. И Танюша слушает его со вниманием и гордостью: вот он какой. Если он чего-нибудь захочет, то непременно добьется.
- Планы-то планами, - говорит профессор, - а дадут ли вам эти планы осуществить? Не вылетела бы вся энергия в трубу дымом.
- Трудно, очень трудно. Такая повсюду неразбериха, и средств мало. На что другое деньги есть, а на настоящее и нужное дело приходится по копейкам вымаливать. Но что же делать, профессор, не погибать же России; приходится приспособляться ко многому, лишь бы как-нибудь жизнь направить в русло.
Пьют чай. За чаем Протасов рассказывает, как он во время войны ездил в специальную командировку на Шпицберген, как их затерло льдами,- и рассказывает, как о простой увеселительной поездке, занимательно, красочно. Профессор интересуется, не довелось ли инженеру видеть там редкую породу птиц, описанных, правда, достаточно обстоятельно, но в чучелах до сей поры не имевшихся. Этих птиц инженер не видал, но и по птичьей части кое в чем осведомлен. И у него завязывается с птичьим профессором интересный для обоих разговор. Старик ожил и сыплет названиями. Протасов многого не знает переспрашивает. Но и знает многое - и Танюша смотрит на него с гордостью, часто переводя глаза на дедушку. Она видит, что дедушке нравится новый гость особнячка на Сивцевом Вражке. Это Танюше приятно.
Когда дедушка уходит к себе, всегда аккуратный, как его часы с кукушкой, - Танюша и Протасов остаются вдвоем.
- Я вам очень благодарна за дедушку. Вы его так развлекли, а то он все скучает.
- Рассказы (-) - Михаил Осоргин - Русская классическая проза
- О творчестве М Осоргина - Михаил Осоргин - Русская классическая проза
- Муравей (фрагмент) - Лев Гунин - Русская классическая проза
- Муравьи - Николай Наседкин - Русская классическая проза
- Кофе с молоком. Сборник рассказов - Ян Левковский - Русская классическая проза
- Крылатые волки на льняном поле - Кирш Ли - Магический реализм / Русская классическая проза
- Пьеса для Пузыря - Бадри Горицавия - Русская классическая проза / Прочий юмор / Юмористическая проза
- Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы - Кришан Чандар - Русская классическая проза
- Одиночество Мередит - Клэр Александер - Русская классическая проза
- Перечитать через год - Виктория Арана - Русская классическая проза