Эхо тайги - Владислав Михайлович Ляхницкий

раз грешил…

– Сказали; быть тебе командиром – и баста. Ежели кто посмеет тебе перечить, пусть проклинает день, когда на свет появился. Но ежели не примешь команду, так попомни, как клятву давали, как рядили изменщиков жаловать.

«Все ладно идет», – улыбался Вавила.

Федор достал из стенного шкафчика шапку с малиновым верхом, сбрую, что сняли как-то с белого офицера, протянул Журе. Тот отталкивал папаху, сердился. Потом поклонился, расправил обвислые усы.

– Спасибо, братцы, за доверие, – и принял папаху, офицерский пояс, полевую сумку и кривую казацкую шашку с эфесом чеканного серебра.

3

Проснувшись, Яким с трудом приоткрыл один глаз. Серо, а солнечный блик на полу. Значит, день? Изба вроде знакома. У печки возится дебелая баба.

– О-о!…

Баба услышала вздох и, вытирая руки о передник, подошла к кровати.

– Проснулись, Якимушка? Глазки опухли-и…

Яким не успел подумать, а баба крутнулась по избе и вновь подошла к Якиму. Заботливо приподняла его похмельную голову от подушки. Приложила к губам ковш.

– Испей, родненький, медовухи, поправишься… Бражка ядрена, солнышко сызнова ясным увидится.

Правду сказала баба. Помутило еще минут десять, и стало легче. Яким повернулся набок, огляделся. Невелика изба. Напротив кровати два небольших оконца, а между ними стол. В левом углу – сундук, в правом – полка с посудой. Под полкой и под окнами – скамьи. Печь, расписанная поблекшими цветами и райскими птицами. Баба в праздничном сарафане ухватом ловко вынула из печи сковородку и обернулась к Якиму. Разгорячилась возле печи, щеки, как яблочки наливные.

– Лучше стало, родименький? Хошь блинов?

– М-м-м, медовухи еще не найдешь?

– Для ангелочка да не найти, – рассыпалась серебристым смешком бабенка и лебедью поплыла к постели, а в руках ее, пухлых, зарумяненных на жару, с ниточками на запястьях, как у младенца, ковш браги. Солнечным зайчиком, прямо кусочками весеннего теплого солнца покатилась медовуха в пищевод.

Яким приподнялся на локте.

– Гм. А ты кто?

Охнула баба, и руками всплеснула.

– Я-то? Господи! Вечор драгоценной меня называл. Единственной на всем свете. Клялся до гроба не забыть, а утром даже имя запамятовал. Ариной кличат меня. Ариной, голубь ты мой.

Много мужицких клятв слышала Арина. А вот песню сложил про нее только один. Такие святые слова про любовь говорил только он. И не может Арина оторвать глаз от его черных кудрей, рассыпанных по подушке, от бледного лица. До этого она несколько раз видела Якима. Несколько раз упивалась его речами на митингах. Давно-давно, во время первого митинга, когда Ваницкий объявил о свержении царя, поразила Арину нежная бледность лица Якима, его волосы почти до плеч, его голос, необычно подвижные, будто певшие руки. Еще тогда Арина шепнула Ксюше: «Херувимчик», – и возлюбила его, как ангела на иконе. И вдруг он, казавшийся недоступным, бесплотным, – в ее избе. На ее подушках. Вчера пил ее медовуху. Целовал ее. Называл такими словами, каких Арина от роду не слыхала. А когда Яким захмелел и дружки его, тоже хмельные, ушли восвояси, она, замирая от сладкого страха, сняла с него верхнюю рубаху и, не рискуя дотронуться до других частей туалета, перенесла его на кровать. А сама села рядом на табурет и, подперев подбородок ладонями, смотрела на ангельское лицо. Так и просидела всю ночь.

Утром, в запечье, принарядилась, как в праздник, Щеки себе нащипала, как делала в девках. Зарезала самую жирную курицу и, жаря блинки, с нетерпением ждала минуты, когда проснется Яким.

Поднявшись с постели, Яким натянул рубаху, поискал глазами шапку, пальто, оделся и вышел во двор. Время подходило к обеду. Окрестные горы, крыши, дворы – все покрыл свежевыпавший снег. По долине тянул противный ветер. Яким поежился, нахохлился, как стылая птица, и вспомнил, что вчера утром ему было приказано срочно покинуть стан Горева, поселиться в Рогачеве, затем пройти на Богомдарованный, а оттуда – по хуторам. Вспомнил и задание. Опять поежился. В голове пронеслись строки:

Перестало греть солнце,

И не греет любовь.

И не стукнет в оконце…

Хлопнул себя по карманам в поисках карандаша, но ничего не нашел. Это же про мою жизнь стихи… Только бы не забыть. – Побрел было к калитке, но на крыльцо вышла Арина. Из дома пахнуло блинами и жареным луком. Вспомнилось неуютное жилье, где его вчера поселили. Он в нерешительности остановился, «у этой… как ее, – подумал он об Арине, – наверно, есть карандаш и бумага, надо скорее записать стихи про погасшее солнце. Это же для меня погасло солнце… Эх, Яким Лесовик, до чего же тебя жизнь затрепала…»

…Яким вернулся к Арине и, вот уже третью неделю живет у нее. Исправно уничтожает блинки, яичницу, кашу – всё, чем имеет возможность попотчевать небожителя тянувшаяся из последних сил Арина. Запивает блинки медовухой. Ночует на кержацкой святыне – семейной кровати. Но ни бумаги, ни карандаша Арина ему не нашла. Сама она спит на печке. Правда, иногда Яким говорит:

– Иди-ка сюда, м-м, Аринушка, иди, иди, светик. Я тебе, что-то скажу на ушко.

В такие минуты Арина трепещет от счастья.

Днем Яким усаживает Арину за стол и, подливая себе и ей медовухи, рассуждает о Европе, России, чудесах мироздания и истории ассирийцев. Исчерпав эти темы, переходит к современному бытию.

– Арина, ты не знаешь, где Ваня? Ты меня обласкала, мне у тебя уютно, но Ванюшку очень надо…

– Как исчез, почитай, из-под венца, так ни слуху, ни духу. Крестница-то моя хороша! А? Это же надо такое сотворить. Сказывают, тесть с Симеоном к Вавиле в Притаежное шастали, судом грозили. А Вавила им: их, мол, дело, теперь не прежние времена в личную жизнь встревать. Якимушка; неужто и впрямь законная супружница не имеет права вернуть законного мужа?

– Ах, оставь! Все это суета сует. Мне бы Ваню найти… Перестало греть солнце! Вот сидишь ты в избе и даже не помышляешь, что потомки будут паломничать в Рогачеве. Будут молиться на твою избу. Не удивляйся, не вскидывай брови. Ты не обычному мужику наливаешь в стакан медовухи. Гордость русской поэзии в безвестном селе Рогачево пьёт медовуху с Ариной. Перестало греть солнце! Ты вникни в музыку, в смысл этих слов. Перестало греть солнце! Не тают снега. На земле замирает всякая жизнь. И вот появляется некто, – из скромности Яким не называет имени, – горячее солнце, гордость и совесть всего человечества. Тают льды в сердцах, и он проходит среди людских толп, как мессия… Арина, налей-ка мне еще ковшичек. Хороша медовуха!