Катаев. "Погоня за вечной весной" - Сергей Шаргунов

В идеологи проекта он позвал Эрендорфа (читай Эренбурга) — популярного писателя, стильного жовиального богача, пишущего много и легко.

Прогноз профессора оказался ошибочен из-за неисправного арифмометра. Под воду ушел именно «остров избранных». В воде уцелел лишь желтый чемодан с Эрендорфом, который, оказавшись на воздухе, немедленно затрещал: «Где здесь ближайшая редакция? У меня есть куча сенсационнейшего материала. Могу предложить и социальный романчик».

Итак, «Остров Эрендорф» — пародия не только на прозу Эренбурга, но главным образом на его персону.

Катаев язвил Эренбурга, так же как прежде Булгакова — однако всё за то же, что было так важно для него самого. И что его так восхищало. За литературную удачливость и шикарную жизнь.

Разве нет в демонстративном сибаритстве героя и в его ретивой писучести — авторской самопародии? А может быть, тут и веселая, нескрываемая зависть по отношению к пока недосягаемому успеху?

«Прибывшие заняли четыре лучших номера в миллиардерском флигеле фешенебельного отеля «Хулио Хуренито», который принадлежал, как и все, впрочем, в окружности на сто километров, господину Эрендорфу, самому влиятельному, популярному и знаменитому романисту земного шара.

Мистер Эрендорф лежал в полотняном шезлонге, задрав ноги на мраморный парапет террасы… Он ковырял в зубах иглой дикобраза… Он диктовал в радиотиподиктофон двенадцатую главу нового романа… и одновременно шестьдесят четыре типографии в разных частях света автоматически набирали на разных языках гранки нового сенсационного романа».

Не это ли dream (цветной сон, но и мечта) тогдашнего Катаева?

Литературовед Борис Фрезинский констатировал: «Неприязнь Катаева к Эренбургу была устойчивой». По его предположению, то, что в 1922–1923 годах в Берлине вышло много книг Эренбурга, вызвало у Катаева «злую зависть». Нет, едва ли злую. Впрочем, наверное, было из-за чего коситься: один писал своего «Хулио Хуренито» за чашкой кофе на бельгийском курорте Де-Панне как раз в то лето, когда другой бродил голодный и босой по пыльному Харькову.

В конце концов литературная игра обернулась бытовой реальностью — в 1940 году Катаев въехал на дачу Эренбурга в Переделкине!

Толковать всякую книгу можно без устали.

Я же напомнил бы еще несколько произведений, создавших сочный контекст авантюрно-сатирической литературы (к середине 1930-х жанр похоронили), где желтая развлекуха мешалась с пламенными красными лозунгами и куда вписался Катаев, с ходу застолбив себе место лидера.

Это и забытый Сергей Заяицкий — «Красавица с острова Люлю», «Земля без солнца», «Баклажаны», и все тот же Алексей Толстой — «Семь дней, в которые был ограблен мир» и более поздние «Необычайные приключения на волжском пароходе», и, например, некто Николай Борисов с абсурдистской повестью «Зеленые яблоки» («перевод с американского»), вышедшей в Харькове, а также ироническими боевиками «Укразия» и «Четверги мистера Дройда».

Тогда же, в 1924-м, практически одновременно с «Островом Эрендорфом» у Катаева вышел роман «Повелитель железа», сначала в харьковском журнале «Пламя», а год спустя книгой в Великом Устюге в издательстве «Советская мысль».

Вообще, возникает такое впечатление, что автор, памятуя о своей мальчишеской страсти к иллюстрированным приключениям из одесских киосков, так называемым «выпускам», решил их воспроизвести. Тем более, как заявил Николай Бухарин: «Нужен красный Пинкертон». Вкусы нэпмана (жги-гуляй по кабакам) и красного бунтаря (жги-гуляй по планете) в этом и сходились — в озорной подростковости.

«Повелителю железа», остросюжетному, очень плотному, с постоянными крутыми поворотами и подчас условной правдоподобностью, пошло бы быть выпущенным в виде комиксов с колоритными физиономиями и рублеными репликами. Нищая бунтующая Индия, советская Москва, империалистский Лондон, прямолинейность характеров, грим и переодевания, выстрелы, взрывы, сражения, лошади и аэропланы, сыщики и революционеры, нежная любовь, вероломное предательство. Чаще всего повторялось слово — «погоня».

Присутствовал в романе и отчаянный репортер Королев, азартной писучестью не отличимый от Эрендорфа, а биографически совпадавший с Катаевым: «…он болел сыпным тифом, умирал от голоду, писал агитационные драмы… и даже, как это ни странно, в течение двух недель числился старшей сестрой милосердия при Одесском эвакоприемнике в 1920 году» — отсылка к белой эвакуации и пережитому.

Те, кто читал роман много позже, в эпоху, когда повсюду звучало: «Миру — мир!» — наверняка испытывали странные ощущения — Катаев 1924-го как будто бы выступал принципиально против мира и «малодушия» разоружения, за что боролся главный отрицательный герой книги профессор Савельев. Мысль романа следовала из его сюжета: «Лишь бы была война!»

Монологи Савельева совпадают с известной песней 1957 года: «Парни, парни, это в наших силах Землю от пожара уберечь!» или речью какого-нибудь советского дипломата 1970-х: «Я проклял войну и решил отдать все свои силы на борьбу с ней… Бороться за идею всеобщего мира… Сначала мы пытались бороться с войной путем агитации… Организовали уничтожение взрывчатых веществ, складов оружия и пушечных заводов…» Но профессор разгромлен, и еще ярче разгорается очистительный пожар войны, ведь в условиях мира «буржуев» не одолеть. «Цель оправдывает средства», — уверен предводитель индийских бедняков богоборец и коммунист Рамашандра.

Наверняка идейно «Повелитель железа» оказался близок троцкистам, а затем его могли жаловать маоисты. Но так ли были важны идеи — все пропадало в вихре погони, а кроме сюжетного галопа оставались жирные масляные мазки темпераментного пейзажиста — «желтая агония зари», «шоколадные от нечистот» волны Ганга, «чудовищный дымный город, похожий на груду ананасов»…

А может быть, для Катаева, навек уставшего от войны, втайне ближе всех «слизняк» Савельев, потерявший сыновей Бориса и Глеба на фронтах 1914-го и жена которого сошла с ума? Да и не с вожделением ли изображены владения «повелителя железа», утопающие в цветах и зелени? «На небольшом столике, покрытом белоснежной скатертью, уже был приготовлен изысканный завтрак: омлет, холодный цыпленок, банка варенья, овощи, кофе и полбутылки великолепного французского красного вина». Под старость этим же языком гурмана Катаев опишет воображаемый рай.

«Повелителя железа» Катаев не включал в собрания сочинений (может, из-за щекотливой темы «борьбы за мир»), но приведем утверждение литературоведа Абрама Вулиса: этот роман «в некотором смысле литературная энциклопедия 1920-х годов. Если свести изящную словесность к авантюрно-развлекательным и назидательно-иллюстративным жанрам — так еще и исчерпывающая. Тайны подземной Москвы и библиотека Ивана Грозного, мировые катаклизмы и «лучевая» болезнь науки — лишь некоторые типичные сенсации тогдашней беллетристики, собранные в романе для пародийного представительства». При этом «Двенадцать стульев» и «Золотого теленка» Вулис выводил именно из «Повелителя железа», который будто бы «напрашивается на роль главного генеалогического предшественника знаменитых романов» по причине «свободы сатирического мышления» и «раскованности эпизода».

Так или иначе, оба катаевских романа оказались в литературном мейнстриме — научная фантастика и шаржированные приключения, помноженные на мировую революцию рабочих. У Катаева «машина обратного тока», у Толстого тепловой луч «гиперболоида», разрушавшего любые преграды — и все это предвестники ядерного оружия, применение которого именно против Японии с поразительной точностью предсказал Эренбург в своем «Хулио Хуренито».

«Валентин Петрович исправляет»

21 января 1924 года умер Владимир Ленин.

На похороны (нескончаемые очереди на морозе) Катаев не пошел, объяснившись стихами:

Но я не пришел посмотреть и проститься.Минута. Навеки. И мимо…Бывает, что стужею сердце, как птица,Убито у двери любимой.

И падает сердце, легко умирая,Стремительно, с лету навылет.В сугроб у десятого дерева с краюМорозом игольчатой пыли.

Бывает, что слово становится слепо,И сил не хватает годамиВысокого лба, как отцовского склепа,Прощаясь, коснуться губами.

Годами… Годами не до прощаний с Лениным. Любовь — долгая жвачка: зиму спустя переживается, как нынешняя, та зима 1923-го, когда…

Павел Катаев вспоминает, что Чистые и Патриаршие пруды навсегда остались самыми любимыми его отцом районами Москвы. Чистые — Мыльников переулок. «Мы с отцом неоднократно бывали на Патриарших прудах, и всегда я замечал, что ему здесь хорошо, и он с удовольствием вспоминал какие-то случаи из той, теперь уже далекой своей жизни в двадцатых годах — сумбурной, веселой и одновременно тревожной, которая осталась в памяти, как сказка… В зимнюю стужу здесь влюбленный отец ждал свою подругу».