Раннее, раннее утро - Павел Вежинов

внимательно поглядел на меня.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего особенного. Если эта история выплывет наружу, за меня сразу возьмется комсомольская организация.

— Не бойся! — миролюбиво заметил Владо. — Они тебя поймут.

— А если нет?

— А если нет, найдутся люди, которые объяснят им, как поступить! — нетерпеливо возразил Владо. — Раз я обещаю, значит, я уже все обдумал…

Потом он объяснил мне, насколько серьезно положение Евгения. Хуже всего то, что он пытался скрыться. Завел машину в какой-то переулок, старательно вытер руль и рычаги управления, чтобы не осталось отпечатков пальцев, и отправился домой спать. На другой день он выглядел совершенно спокойным, да и бояться вроде было нечего — все следы были тщательно уничтожены.

— Как же его поймали? — спросила я.

Владо с удивлением посмотрел на меня.

— Ты разве не присутствовала при разговоре Игнатова с автоинспектором?

— Нет, конечно. Я стояла в стороне.

— Дело в том, что капитан разглядел Евгения, когда пытался остановить его в Панчареве. Он не обратил на него особого внимания, но записал номер машины. И когда Игнатов поднял шум, что у него украли машину, капитан догадался, в чем дело. Он примерно описал, как выглядит похититель. Тогда Игнатов сам полез в ловушку и Евгения втянул. «Уж не Евгений ли это?» — подумал он вслух. Спрашивается, с чего это ему пришло в голову?

Я-то знала, с чего, но промолчала.

— Ну, и потом?

— Потом нашли брошенную машину, увидели оцарапанное крыло. На велосипеде обнаружили следы краски от этой самой машины. Капитан вспомнил, как проговорился Игнатов, и Евгения вызвали для расследования. И он, конечно, сразу же во всем признался.

— Я всегда знала, что он дурак! — со злостью сказала я.

— Почему дурак? — пожал плечами Владо. — В конце концов…

— Конечно, дурак! — перебила я его. — Надо было либо сразу идти в милицию, либо отрицать все до конца. Какой суд осудил бы его на основе таких шатких улик?

Владо забарабанил пальцами по столу.

— Объективно говоря, это так! — пробормотал он. — Но ведь на свете существует еще и совесть.

У него, оказывается, есть совесть! Если так, то почему же она так долго молчала? Меня, например, совесть никогда не беспокоит.

— Не знаю, есть ли у него совесть! — угрюмо сказала я. — Но что характера у него нет, это ясно.

Домой я вернулась в полном замешательстве. Конечно, я ничего не обещала Владо, но дело не в этом. Когда вернулась мама, мне пришлось насвистывать разные мелодии, чтобы уверить ее, будто все в порядке. Не знаю, удалось ли мне обмануть ее, но в тот вечер она мне показалась необычно молчаливой и расстроенной.

Прошло еще несколько дней. Очень хотелось позвонить Мечо, и не ради забавы, а чтоб он меня немножко подбодрил; ведь как-никак интересы у нас общие. Но я так и не осмелилась. После нашей последней встречи он стал мне как-то противен. Самое странное при этом, что я сочувствовала ему больше, чем Евгению. Так уж я устроена — даже в кино я становлюсь на сторону злодеев, а не тех, кто их преследует и неизменно расстраивает все их планы. Кто знает, быть может, во мне сидит врожденное злодейство. Но у бедного Мечо положение и правда незавидное. У бедняги ведь нет абсолютно ничего, кроме директорского места, которого он, по словам Евгения, вовсе не заслуживает. Нет ни жены, ни сына, ни подруги, и даже ума в обрез, недаром он то и дело попадает впросак. Он может существовать, лишь присосавшись к чему-нибудь, как пиявка. Но мне и пиявок жалко и, когда я вижу их в банке, так и хочется сунуть им палец. Разве они виноваты, что по-иному не могут жить?

Об Евгении я думала реже, у него друзей и защитников хоть отбавляй. Да и в душе я не была так уж уверена, что он заслуживает оправдания. Что ни говори, а раздавить человека — не пустяк. Доказывай после этого, что ты прав, а все остальные — виноваты.

Иногда по утрам звонил телефон, но я не поднимала трубки. Боялась, как бы это не оказался Мечо или какой-нибудь еще возмутитель спокойствия. Изо всех сил я старалась не думать обо всей этой неприятной истории. Я давно заметила, что если на что-нибудь не обращать внимания, то оно само собой мало-помалу исчезает. Наверное, это и правда так, недаром чаще всего болеют те, кто только и думает о болезнях. А я никогда ничем не болею, даже гриппом.

Но на этот раз так не получилось. Однажды вечером, за несколько дней до суда, мама неожиданно спросила меня:

— Ну, как ты решила, Бистра, пойдешь на суд?

Я так и примерзла к месту. А она говорила совсем спокойно и смотрела на меня, не сердясь.

— Какой суд?

— Не прикидывайся, я все знаю.

Слава богу, что она не знает всего, иначе от ее спокойствия ничего бы не осталось.

— А как ты думаешь? — осторожно спросила я.

— Ты непременно должна пойти!.. Другого выхода нет!

— Почему?

— Сама знаешь почему. Прежде всею, это твой долг.

— Мой долг! — взвизгнула я и почувствовала, что меня понесло. — Запомни: мне это слово непонятно. И, может, слово распрекрасное, но вы его так испохабили, что тошно слышать.

Она еле заметно усмехнулась, а быть может, мне только показалось. Нет, вид у нее был очень удрученный.

— Я говорю о долге, чтобы не обидеть тебя, — сказала она. — А если ты подумаешь хорошенько, то убедишься, что это в твоих интересах.

— В моих интересах? — воскликнула я. — Хорош интерес: стоять перед судом и срамиться на глазах у всех!

Мама вздохнула.

— Так или иначе, а шила в мешке не утаишь, — с горечью сказала она. — А когда люди увидят тебя, они поймут, что ничего страшного не произошло.

— Конечно, ничего страшного не произошло! — воскликнула я. — Ведь я тогда просто пошутила. Да и то потому, что Евгений накрутил меня.

— Не сомневаюсь! — убежденно сказала мама. — В нашей семье все порядочные и добрые люди. Это у нас в крови.

Бедная мама! Как хорошо, что она витает в своих литературных облаках.

— Ладно, допустим, что я пойду на суд. А ты придешь?

— Нет! — сказала мама. — От этого унижения я тебя избавлю.

Вот этого-то ей не надо было говорить. Я взбеленилась и раскричалась на весь дом.

— Не пойду, хоть на кол меня сажайте! Не пойду, не пойду, не пойду! Так и знай: ни за что на свете не пойду!

Я бросилась на постель и заревела.

Никогда мне не забыть тот мерзкий день.

Слушание дела было назначено на девять,