Песнь Соломона - Тони Моррисон

Портер подвел машину к обочине тротуара и, не заглушив мотора, наклонился, чтобы открыть дверцу, возле которой сидела Коринфянам. Коринфянам вышла из машины и постаралась как можно сильней хлопнуть дверцей, но подвели ржавые петли «олдсмобиля». Пришлось ей удовольствоваться одним жестом, без шума и стука.

Когда она подошла к дому № 12 по Недокторской улице, ее била дрожь и ей никак не удавалось ее унять. Внезапно она перестала дрожать и словно примерзла к ступенькам. Через мгновенье она бросилась назад, туда, где остановил машину Портер. В тот самый миг, когда Коринфянам поставила ногу на нижнюю ступеньку крыльца, она представила себе, как ее зрелость переходит в перезрелость, затем начинает попахивать гнильцой, а на круглом дубовом столе все так же громоздится куча алых бархатных лоскутков. Автомобиль еще не отошел, его мотор негромко урчал. Коринфянам бежала к машине так быстро, как никогда еще в жизни не бегала, как не бегала по высокой траве острова Оноре, когда ей было пять лет и они всей семьей выезжали туда на воскресенье. Она не бегала так быстро даже тогда, когда мчалась сломя голову вниз по лестнице после того, как в первый раз увидела, как изуродовала болезнь ее дедушку. Она схватилась за дверную ручку, но дверца оказалась запертой. Портер сидел почти в той же позе, в какой находился, когда она так неудачно попыталась хлопнуть дверцей. Коринфянам наклонилась и забарабанила в стекло. Он и бровью не повел — глядел вперед, повернувшись к ней в профиль. Она забарабанила в окно машины еще громче, не думая о том, что ее могут увидеть соседи — ведь машина остановилась под старым буком, а прямо за углом — улица, на которой стоит ее дом. Все так близко и одновременно далеко, как во сне: здесь и не здесь, рукой можно схватить, а не достанешь.

Она была Первое Послание к Коринфянам Помер, дочь преуспевающего владельца домов и земельных участков и элегантной Руфи Фостер, внучка знаменитого и всеми почитаемого доктора Фостера, человека, который вторым во всем городе завел пароконный выезд, она была той женщиной, которую с восхищением провожали глазами на всех палубах парохода «Королева Мария», а в Париже все французы исходили слюной, глядя на нее. Коринфянам Помер, все эти годы сохранявшая себя в совершенной чистоте {скажем так: почти все эти годы и почти в совершенной), сейчас дубасила в окно автомашины, внутри которой сидел дворник. Но она была готова дубасить так всю жизнь, только бы избавиться от бархатных лоскутков. От алых бархатных лоскутков, которыми порывистый ветер усеял снег в тот день, когда она и ее мать и Лина проходили мимо больницы, направляясь в универмаг. Мать была беременна; когда Коринфянам об этом узнала, она чуть не сгорела от стыда. Ее тревожила одна мысль: как станут изводить ее подруги, узнав, что мать беременна. У нее словно гора с плеч свалилась, когда ей объяснили, что еще не скоро они об этом узнают. Но к февралю мать располнела, и ей велели выходить из дому на прогулки. Они медленно шли по снегу, стараясь не поскользнуться. Проходя мимо «Приюта милосердия», они увидели толпу, которая собралась, чтобы поглазеть на человека, стоящего на крыше. Коринфянам увидела его раньше, но, когда Руфь наконец тоже посмотрела вверх, она так перепугалась, что уронила корзинку, и оттуда посыпались бархатные лепестки. Коринфянам и Лина бросились их подбирать и, стряхивая снег с пальто, поглядывали украдкой на человека с голубыми крыльями, взобравшегося на больничную крышу. Девочки смеялись — подбирали бархатные лепестки и смеялись от смущения, от страха и так просто. Тут все смешалось: красный бархат, стоны и разбившийся о мостовую человек. Коринфянам ясно видела его тело; к ее удивлению, на нем совсем не оказалось крови. Красное было только в корзинке и у них в руках. Мать стонала все громче, казалось, что она проваливается в землю. Принесли в конце концов носилки и увезли труп, похожий на сломанную куклу (сходство с куклой усугублялось тем, что совершенно не было крови), а потом приехало и кресло на колесиках для матери, у которой уже начались схватки.

Коринфянам продолжала делать розы, но ненавидела это занятие, считая его глупым баловством, и под любым предлогом норовила от него избавиться. Бархатные розы наводили на мысли о смерти. Сперва о смерти человека с голубыми крыльями. Сейчас о ее собственной. Ведь она непременно умрет, если Портер не повернет головы в ее сторону и не откроет дверь. Она колотила по стеклу до боли в пальцах, стремясь привлечь к себе его внимание живого мужчины; она пробила бы стекло кулаком, лишь бы до него дотронуться, ощутить его тепло и таким образом спастись, не задохнуться среди бархатных мертвых роз.

Он сидел не двигаясь. Ее вдруг охватил такой ужас: что, если он уедет, а она останется на улице одна? И тогда она, вскарабкавшись по крылу, растянулась на капоте. Она не глядела на Портера в ветровое стекло. Просто лежала, распластавшись на капоте, вцепившись пальцами в стальной корпус машины. Она абсолютно ни о чем не думала. Лишь о том, как удержаться, не соскользнуть. Даже если бы он помчался со скоростью сто миль в час, она бы все равно не свалилась. Она вцепилась в капот так крепко, что даже зажмурилась, и не услышала, как открылась и захлопнулась дверца, не услышала шагов Портера, подошедшего к радиатору. Она взвизгнула, когда он обнял ее за плечи и осторожно потянул к себе. Он взял ее на руки, отнес к той стороне, где находится место для пассажира, поставил рядом с машиной, потом распахнул дверцу и усадил на сиденье. В машине он положил ее голову себе на плечо, подождал, пока она выплачется, и только после этого снова вышел из автомобиля подобрать сумочку, которую она уронила на тротуар. А потом поехал к дому № 3 по Пятнадцатой улице, к дому, принадлежащему Мейкону Померу, где проживало шестнадцать жильцов, а наверху имелось чердачное окно, высовываясь из которого этот самый Генри Портер вопил когда-то, рыдал, размахивал дробовиком и кончил тем, что помочился прямо на головы собравшихся во дворе женщин.

Полночь еще не наступила, и было жарко… жарко, душно, в общем-то, противно, если бы не запах, чем-то похожий на сладкий запах имбиря. Коринфянам и Портер вошли в коридор, который начинался сразу от парадной двери. Кроме светящейся щели под дверью кухни, где играли в карты, нигде больше незаметно было следов обитателей дома.

Коринфянам увидела только кровать, железную кровать, выкрашенную, как в больнице, белой краской. Она опустилась на нее, как только вошла в комнату, потянулась и почувствовала себя так, будто ее вымыли в ванне, оттерли дочиста, пропылесосили — и впервые в жизни на нее снизошла простота. Она разделась, потом разделся Портер и лег с ней рядом. Они лежали тихо, так прошла минута, а потом он повернулся и всем телом прижался к ней.

Она посмотрела на него:

— Ты мой?

— Да, — сказал он. — Да, я твой.

— Портер.

— Я твой. Вместо роз. Вместо шелкового белья и флаконов с духами.

— Портер.

— Вместо шоколадных конфет в коробке сердечком. Вместо большого дома и шикарной большой машины. Вместо заморских путешествий.

— Портер.

— …на белом, как снег, пароходе.

— Нет, нет…

— Вместо поездок на рыбалку…

— Нет…

— …и счастливой старости вдвоем на веранде.

— Нет…

— Я твой, девочка. Да, да, твой.

Они проснулись в четыре утра, вернее, она проснулась. Открыв глаза, увидела, что он смотрит ей прямо в лицо и глаза его застилают то ли слезы, то ли капельки пота. В комнате было очень жарко, несмотря па открытое окно.

— Ванная… — сказала она шепотом, — где у вас тут ванная?

— В том конце коридора, — ответил он. И добавил, как бы извиняясь: — Принести тебе чего-нибудь?

— А? — Она отбросила со лба несколько прядей спутанных влажных волос. — Попить, пожалуйста. Чего-нибудь похолоднее.

Он натянул брюки быстро — не надел ни носков, ни сорочки — и вышел. Коринфянам тоже встала и начала одеваться. Не найдя в комнате зеркала, она остановилась перед раскрытым окном и, заглядывая в верхнюю, затененную часть стекла, стала приводить в порядок волосы. Потом она заметила стены. То, что, войдя в комнату и рухнув на кровать, Коринфянам приняла за обои, оказалось календарями. Целые ряды календарей: «Ст. и мл. партнеры фирмы «Автомобильные части» рекламируют «хадсон» выпуска 1939 года»: «Компания речного строительства «Кайяхога» («Мы строим, чтобы радовать, — Нам радостно строить»); «Косметическая продукция Лаки Харт» (дама с пышными кудрями и улыбающимся, густо напудренным лицом); газета «Колл энд пост». Впрочем, большинство календарей было издано «Северокаролинским обществом взаимного страхования жизни». Они в буквальном смысле облепили вес стены, и каждый был открыт на декабре. Казалось, Портер держит в своей комнате все календари, выходившие начиная с 1939 года. Некоторые из них представляли собой большие листы, на которых размещались все двенадцать месяцев, и она обратила внимание, что на этих календарях некоторые даты обведены кружками.