Рабы ГБ - Юрий Щекочихин

Спустя года полтора после того августа Инна Волкова, работающая сейчас в российском посольстве в Вашингтоне, вспомнила, как, пробираясь через бетонные надолбы и картонные коробки, она услышала: "Девушка, осторожно! Вы сломали нашу баррикаду"... Но все это - потом.

Уже как-то совсем недавно, ночью, голосуя на дороге и злясь на проносящиеся мимо машины (или на водителей, заламывающих безумные цены), удивился, когда вдруг остановилась машина и парень за рулем, не спрашивая, куда и за сколько мне ехать, открыл дверцу и бросил: "Поехали". А потом, внимательно посмотрев на меня, спросил: "Не помнишь? Белый дом, ночь, увиделись в 20-м подъезде... Я еще был с российским флагом..."

Потом мы еще долго сидели у меня, пили кофе. Совершенно незнакомые люди. Будто родные.

Но возвращаясь к тем дням...

Нет, тогда была еще одна смешная история, и боюсь, больше не будет повода о ней вспомнить.

Рано утром 19 августа член комиссии по привилегиям Верховного Совета СССР Яков Безбах вместе со своим помощником остановился возле крепких ворот глухого, без единой щели забора. После долгого звонка дверь наконец-то открылась.

"Вышли два прапорщика, и когда я, показав депутатское удостоверение, объяснил, что мне надо осмотреть дачу и документы на нее, как-то странно на меня взглянули... Потом они, взяв мое удостоверение, исчезли, наглухо закрыв за собой дверь... Их не было минут двадцать, несмотря на мои звонки, ворота не открывались, и я уже начал волноваться, куда это они унесли мое удостоверение... Потом, наконец, вышли и сообщили, что на дачу они меня пустить не могут. Я им объяснил, что они нарушают закон о статусе народного депутата и нашей комиссии... Сначала они, помявшись, ответили, что должен приехать старший, потом - через несколько минут - что мы на эту дачу не пустим. "Кому вы подчиняетесь?" - спросил я. "Крючкову", - ответили они..."

Таким был рассказ Якова Безбаха, который мы слушали, падая от хохота, два дня спустя в осажденном Белом доме. Пикантность истории заключалась не только в том, что, ничего не зная ни о путче, ни о ГКЧП, он поехал проверять законность привилегий наших вождей. Главное, кого он выбрал объектом депутатской проверки - Г. Янаева, уже к этому раннему часу ставшего официальным лидером переворота.

Вот был бы цирк, если бы Яков Безбах, человек, ломавший своей бесшабашной энергией все на своем пути, застал Янаева на даче. Скорее всего, учитывая патологическую трусость Янаева, тот тут же бы с перепугу сдался, решив, что никакая это не комиссия по привилегиям, а под маской депутата скрывается какой-нибудь генерал-полковник. И не было бы ни ГКЧП, ни горбачевского Фороса, ни тех трех дней, потрясших всех нас, и ни того, что случится потом. Ведь могло бы и так случиться?..

Да, здорово мы тогда веселились, слушая рассказ Якова Безбаха и еще раз убеждаясь, из каких мелких и абсолютно случайных эпизодов плетется жизнь, которая потом становится - или, по крайней мере, могла бы стать - эпохой в жизни человека, людей, народа, страны...

Ну ладно, вернемся к тому, с чего начали - истории еще одного агента, сексота, стукача, с которым я впервые встретился еще в той системе, которую, замерев на площади своего имени, охранял Железный Феликс, и тихий, молчаливый, как мышка, Крючков, наверное, ласково касался его своим взглядом, даже в страшном сне не представляя, что еще чуть-чуть, и все. Ни Феликса, ни площади его имени, ни КГБ, ни его самого. Председателя В. Крючкова.

Хотя нет, наверное, когда мы впервые увиделись с. ним агентом Константином, там, в главном здании КГБ СССР, уже предчувствовали, чем и как может кончиться их биография: Тбилиси, Баку, Вильнюс... Что дальше? Москва?

Да, уже стояла весна 1991 года. До августа оставалось всего ничего.

- Я работаю шофером посла Великобритании в СССР.

И, после паузы:

- Я - агент КГБ...

Так начался наш разговор.

Помню, как спустя несколько часов, когда уже кончились три кассеты на диктофоне, Константин сказал мне:

- Я только тебя прошу: если что-нибудь со мной случится, ты сегодня знаешь все. Все, что мог, я тебе рассказал...

Так мы тогда и расстались...

Я пообещал Константину, что ни в коем случае не буду использовать эти кассеты без его разрешения, да и вообще спрячу их подальше ото всяких любопытных глаз.

Так, в принципе, и сделал и вспомнил о них лишь на рассвете 19 августа, когда меня разбудил телефонный звонок:

- С вами говорит офицер Комитета госбезопасности. В Москве - военный переворот. Я бы посоветовал вам уйти из дома. Сначала я подумал, что это чья-то не слишком удачная шутка. Но потом был звонок второй, третий, четвертый - уже от людей хорошо мне знакомых... Из дома я ушел тут же утром, нацепив на куртку депутатский значок, а в сумку бросил три кассеты с исповедью Константина, видимо, посчитав их тогда наиболее важным из того, что мне надо было сохранить. И потом начались эти три дня и три ночи... Только потом, спустя несколько недель, когда мы снова увиделись с Константином и он сказал мне: "Давай... Можно печатать", - я узнал, что и он целых три ночи провел на баррикадах возле Белого дома, чтобы утром, будто и не было этих бессонных ночей, снова садиться за руль блестящего посольского "роллс-ройса"...

Вот то, чем хотел бы я предпослать наш с ним разговор, записанный на диктофон весной 91-го и опубликованный осенью того же 91-го в "Литературной газете". Текст начинался так:

"Если следовать правилам игры, в которой заключается жизнь и которой жизнь является сама по себе, то шансов нам пересечься не было ни одного.

Хотя мы и вырастали в одном городе - Москве.

И даже не потому, что Константин родился на одиннадцать лет раньше, чем я, - в 1939 году.

Как бы ни завертела его жизнь - он все равно был обречен на совершенно иной жизненный путь, чем я сам.

Я спрашиваю:

- Ты пошел на сотрудничество с КГБ по идейным соображениям? Или тебе пригрозили? Или купили?

- ... Наверное, все-таки правильнее начать с того, где я родился и где я прожил... Родился в 39-м, в самом его конце, когда начиналась финская кампания. Отец мой, работник НКВД с 37-го года, был тут же отправлен на фронт, а мать сталась со мной в Москве. Про отца могу сказать одно: он сам родом из Узбекистана, как рассказывал, бежал из-под сабель душманов. Он попал в Москву, кое-как перебивался, потом поступил в институт, и с четвертого курса его как активного комсомольца направили в НКВД. Выбора у него не было - либо его выгоняют из комсомола и из института и ломается вся его судьба. Либо - "туда". Может быть, такой была судьба сталинских комсомольцев, которые привыкли подчиняться указательному пальцу ведущего.

Итак, он вынужден был уйти с дневного отделения металлургического отделения политеха. Потом познакомился с матерью, они поженились... Я родился уже в Москве, рос на первом этаже коммунальной квартиры дома НКВД на Преображенской улице. Большой был такой дом... Для них, как я сейчас понимаю, было счастьем получить эту квартиру... Жизнь семьи шла по восходящей, так как основой ее была служба моего отца в НКВД. Но его настоящая биография от меня тщательно скрывалась...

- Что именно?

- Уже намного позже я увидел фотографию: семья отца во время путешествия, при нем - гувернантка. И я понял, что отец был из очень состоятельной семьи.

- А твои детские воспоминания? Когда ты почувствовал: что-то особенное есть в твоей семье, в отце?

- Конечно, чувствовал! Мне года четыре. Я - один в доме. Закрыт в квартире... Из окна вижу, как из подъезда выходят дяденьки в шляпах и выводят - очень вежливо и корректно - человека. Но человек вдруг начинает вырываться, ему заламывают руки, вталкивают в автомобиль... Автомобиль уезжает... Плачет соседка по подъезду, плачет жена этого человека, но не пытается оторвать мужа от этих людей... И я удивляюсь... Вот так исчезали люди, которых я знал... Менялись соседи по подъезду... Я дружил с парнем, отец которого - тоже работник НКВД, застрелился на охоте в Ленинграде... Очевидно, это было "Ленинградское дело".

- А твой отец боялся аналогичной судьбы?

- Очень боялся! Я помню ночи, когда просыпался от шепота матери с отцом, и они, заметив, что я открыл глаза, тут же замолкали... Они боялись стен, боялись соседей, боялись самих себя. Дом окружала атмосфера дикого страха, но это я понимаю только сейчас.

Отец не рассказывал мне ни о чем. Он приезжал в 3-4 часа утра... Его привозила ночью машина... Я помню его только спящим. Как он уезжал, я не знал... Никогда он мне ни о чем не рассказывал. Но позже я узнал, что страх отца подогревался еще одним обстоятельством: один из больших военачальников Ленинграда, из "врагов народа", был его родственником. Его расстреляли...

Любой ценой родители хотели мне дать хорошее образование и были очень рады, когда устроили меня в спецшколу в Сокольниках. Это была весьма привилегированная школа - первая экспериментальная с изучением английского. В ней училась племянница Кагановича, сыновья Маленкова... Сейчас я начинаю узнавать обо всем и обо всех и понимаю, что в классе было всего лишь двое из "низшего сословия": я и еще один парень. Остальные - сынки генералов, министров и так далее.