Москва патриаршая - прот. Лев Лебедев

Далее в записке следовали часто употреблявшиеся обвинения против Никона - в гордости (не называл архиереев братьями и не советовался с ними, что неправда), в жестокости, грубости, в неправосудии, в незаконном захвате земель и средств монастырей для своих монастырских построек, в ношении титула «великий государь». Паисий «сдобрил» эти обвинения и множеством вздорных: Никон вместо синих скрижалей стал носить червленые; имел 80 саккосов и по 20 раз (!) за одной литургией переоблачался, желая быть подобным Вышнему; расчесывался в алтаре перед зеркалом; приравнивал себя к святым, нося на главе «корону или диадиму» (митру), был во второй раз рукоположен в архиерейский сан, когда возводился в патриаршество (?!) и т. п. Наконец, по словам Лигарида, Никон будто тем только и занимался, что, «запершись, считал золото, драгоценности и сибирские меха...» Тут уж Лигарид приписывал Никону страсть, которая владела им самим! Газский митрополит так увлекся, что забыл в своей записке привести главную «официальную» вину Никона - оставление кафедры... Таковы подробности, которые узнавали патриархи от Паисия Лигарида, «знакомого с делом».

На предварительных заседаниях Собора по делу Никона Алексей Михайлович неоднократно и настойчиво указывал на «самовольный» уход патриарха от правления как главную его вину, которая привела Церковь к длительному «вдовству». В заседании 28 ноября 1666 года возник вопрос, произнести ли приговор над Никоном заочно, не приглашая его, так как преступления его доказаны верными свидетелями, или вызвать его и допросить. Вселенские патриархи, поддержанные большинством русских архиереев, сказали царю, что по правилам Никона нужно позвать на Собор и спросить, почему он оставил правление и ушел в монастырь, равно и о других винах. Тут же была составлена и отправлена С посольством грамота к Никону, предлагавшая русскому патриарху «без всякого замедления» «со смирением» и «непременно» прибыть в Москву.

В полночь 1 декабря Никон подъехал к Никольским воротам Кремля.

Таким образом, «дело» Никона и приговор о нем были предрешены заранее настолько, что пришлось даже особо рассуждать о том, стоит ли выслушивать самого обвиняемого...

Как видим, в распоряжение Собора поступили два основных, главных обвинения. Одно из них можно назвать главным фактически. С полной ясностью оно не было сформулировано, но многое говорилось в духе этого обвинения. Оно содержало представление о том, что Никон вызвал сильный царский гнев (чему виной крайнее превозношение патриарха, выразившееся в особенности в создании Нового Иерусалима).

Второе обвинение может быть названо официально главным. Оно указывало на оставление Никоном кафедры, «самовольный уход от правления».

Нетрудно видеть, что в основе, в подтексте обоих обвинений лежало заведомо и сознательно «вставленное» сюда положение, которое во всем проявлялось и всему было виной. В таком освещении «дело» Никона оборачивалось настолько не в его пользу, было так «ясно», что и впрямь не требовало особых разбирательств.

Автором такой интерпретации деяний и поступков патриарха Никона следует признать Алексея Михайловича. Он достиг этого следующим способом. Отсекая от внимания судей весь характер и историю своих дружеских отношений с Никоном, не говоря ничего о подлинных причинах ухода Никона, царь выставлял на вид одно - Никон «самовольно», «никем не гонимый», даже не вняв его царским «уговорам» остаться, покинул правление Церковью и тем самым оставил ее «вдовой» на столь длительный срок. От этого тезиса уже легко разворачивалось все остальное, представляющее Никона как безмерного гордеца, поправшего и царскую милость, и свои архипастырские обязанности, превознесшегося даже и над Вселенской церковью!

В Никоне никогда не было ни непомерной гордости, ни чрезмерного властолюбия, ни желания подчинить себе царя. Все его могущество основывалось главным образом на глубокой личной дружбе и любви между ним и Алексеем Михайловичем. Никон был убежден, что такое согласие любви между главой Церкви и главой государства является единственно нормальным образом их взаимоотношений, исполнением духа и смысла всех канонов Церкви в вопросах патриаршей и царской власти, высшей правдой общественной жизни, правдой, которую хранит теперь только одна Россия и свидетельствует ее всему миру... Все, на что решался Никон в области своей архипастырской деятельности, было всегда согласовано с другом-царем или подразумевало его заведомое согласие. При этом Никон никогда не прибегал к человекоугодию, никого не подкупал, не задабривал, не старался очаровывать. Он был таким, какой есть, - прямым, бесхитростным, иногда резким. Власть, почести он вменял ни во что, а ему такое отношение завистники вменяли в гордость! Патриарх Никон обладал огромной внутренней свободой, которая возможна только при жизни очень высокими ценностями духа. Для Никона в отношении к царю и к своей личной патриаршей власти была лишь одна проблема - есть подлинная духовная дружба с царем или нет. Если есть, он готов был нести бремя патриаршей власти, если нет, то и ему патриархом быть незачем, Церковь не пострадает - изберут другого (и то, что столь долго на место Никона никого не избрали, не его вина, а, как было видно, исключительно вина самого царя). На Алексея Михайловича Никон всегда смотрел по-монашески, по-евангельски, по-братски: он был для него прежде всего братом во Христе, духовным сыном, другом (хотя и царского достоинства Никон никогда не унижал). Это-то и понравилось Алексею Михайловичу, таких человеческих и братских отношений он и желал, за это и полюбил Никона, предпочитая всему своему окружению! Люди, раболепствующие перед царями и сильными мира сего, всегда завидовали Никону и никогда не могли понять таких отношений его с государем.

... Теперь перед судом Собора, чтобы как-то скрыть свою личную зависть к нарастающему всемирному авторитету Никона, Алексей Михайлович оттеснял главное фактическое обвинение на второй план, а на первый выдвигал обвинение официальное и формальное. Царь, кроме того, как бы убирал себя самого, свою прежнюю любовь и дружескую поддержку из всех деяний и действий Никона, и тем самым то, что могло быть судимо по «законам» любви и дружбы, ставилось перед судом по «букве» правил, канонов, перед судом сторонних людей. «Перестановка» обвинений затемняла дело, не давала возможности докопаться до причины того «царского гнева», из-за которого Никон покинул правление. А отсечение от внимания судей всей истории личной дружбы царя и патриарха не давало возможности понять, почему Никон не мог «потерпеть» царский гнев. Отрекаясь от духа и смысла канонов, от духа любви, царь теперь ставил все дело на «букву», и тогда нарушителем правил и канонов получается не он, а Никон, позволивший себе (во имя любви и смысла св. канонов) «поносить», «оскорблять» царя, требовать от него послушания, самовольничать и т. д. Царь же с точки зрения «буквы» оказывался вполне в рамках правил и ничего не попрал (кроме разве одной любви)...

Утром 1 декабря 1666 года состоялось первое (если не считать предварительных) судебное заседание Большого Московского собора по делу патриарха Никона233. Оно произошло в столовой палате царского дворца и было оформлено с величайшей пышностью и торжественностью. Присутствовали: митрополиты Питирим Новгородский, Лаврентий Казанский, Иона Ростовский, Павел Сарский (Крутицкий), Феодосий Сербский, Паисий Газский (Лигарид), Григорий Никейский, Косма Амасийский, Афанасий Иконийский, Филофей Трапезуанский, Феофан Хиосский; архиепископы Анания Синайский, Симон Вологодский, Филарет Смоленский, Илларион Рязанский, Стефан Суздальский, Иоасаф Тверской, Иосиф Астраханский, Арсений Псковский, Манассия Погонийский; епископы Александр Вятский, Лазарь Черниговский, Мефодий Мстиславский, Иоаким Сербский, а также 30 архимандритов и игуменов одних русских монастырей, архимандрит Александрийской церкви Матфей, афонский архимандрит Дионисий, протосингел Александрийской церкви Венедикт, игумен той же церкви Леонтий и 12 московских протоиереев. На Соборе также присутствовал весь царский синклит (правительство).

За Никоном послали епископа Мефодия Мстиславского (младшего по хиротонии) и двух архимандритов. Никон, находившийся на отведенном для него Лыковом дворе у Никольских ворот, который был прочно отгорожен и окружен сильной стражей, встал и собрался идти в преднесении большого выносного креста234. Посланные стали говорить, чтобы он не шел с крестом. Никон настаивал на своем. Послали гонцов к Собору. Собор указал идти без креста. Никон заявил, что иначе не пойдет. Мало-помалу уже вышли с крестом на крыльцо. Снова послали гонцов к Собору. Собор решил: «Пусть уже идет и со крестом», но твердо договорились, что когда Никон войдет, перед ним никому не вставать. Несмотря на ранний час, Кремль был запружен народом, переживавшим о своем патриархе, так что Никон двигался с трудом, раздавая благословение. Как только в соборную палату внесли крест, царь встал, а за ним вынуждены были встать все. За крестом вошел патриарх Никон. Ему предложили сесть. Но Никон, оглянувшись, увидел, что для него не приготовлено такого же кресла, на каких восседали патриархи, и вообще никакого подобающего патриарху места, а стоит простая скамья. Никон являлся еще законным русским патриархом, ему еще не было предъявлено официальное обвинение в чем-либо, а между тем к нему относились как к уже осужденному... Поэтому сесть Никон отказался. Алексей Михайлович, увидя это, тоже встал с высокого раззолоченного трона и вышел перед Никоном, хотели встать и патриархи, но царь велел им сидеть. Итак, посреди большой палаты, посреди множества свидетелей, представлявших собой и Церковь и государство, стали друг против друга, как на поединке, царь Алексей Михайлович и патриарх Никон.